Античная педагогика

Конечная цель и основной путь Афинской просветительной практики

По совершенно понятным причинам источники V–IV вв. наиболее полно освещают вопросы организации воспитания и обучения, относящиеся к жизни состоятельных, полноправных афинских граждан, занимающих господствующее положение в рабовладельческом обществе того времени.

Конечная цель воспитательной и образовательной системы в этом обществе определялась многозначительным и переводимым лишь описательно греческим понятием «καλοκαγαθια» («калокагатхиа»), встречающимся у многих греческих классиков (Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Платон, Аристотель).

Разберем это понятие прежде всего с его грамматической стороны: оно состоит из двух прилагательных «καλος» («калос») и «αγατος» («агатос») и соединительного союза «και» (кай-и). Слово «καλος» означало прежде всего «красивый», «привлекательный» с внешней стороны, а затем «прекрасный», «годный» – для своей цели, далее «прекрасный» «благородный» (в смысле наличия внутренних свойств); это же слово — и это особенно важно отметить – означало человека, готового исполнять свои гражданские обязанности (и, следовательно, имеющего определенные права гражданства, человека полноправного в гражданском смысле), а также и человека, достойного награды за исполнение этих обязанностей.

Слово «αγατος – αγητος» («агатос-агэтос») является отглагольным прилагательным от глагола «αγαμαι» («агамай») – удивляться, изумляться, громко выражать удивление, прославлять, величать (латинское «admiror»).

Итак, понятие «καλοκαγαθια» означало совокупность «добродетелей», относящихся прежде всего (в данном случае первое не означает важнейшее) к тому, что является соединением всех возможных оттенков внешней красоты, а далее и красоты внутренней, причем критерием последней являлась годность к исполнению гражданских обязанностей в классовом государстве (1). В таком случае носитель подобных добродетелей заслуживал прославления со стороны этого государства. Тем самым из понятия могущих быть наделенными этою «добродетелью» естественно выпадали все неполноправные граждане.

И действительно, обращаясь к истории этого понятия, мы можем прежде всего констатировать, что в своем первоначальном значении оно относилось к лицам, принадлежащим к имущему аристократически-олигархическому господствующему кругу. В таком смысле его использует Геродот в своем основном историческом труде (II, 143) (2).

У Фукидида, Ксенофонта, Платона и Аристотеля значение данного понятия углубляется и приобретает указанный выше моральный оттенок, нося в то же время в себе и особенности своего классового происхождения(3).

Интересно констатировать, что понятие «καλοκαγαθια» прикладывается исключительно к мужчинам, для женщин же существуют другие соответствующие эпитеты («красивая» и т. д.).

Уже один этот, как будто бы второстепенный факт, рисует с необычайной ясностью роль женщины в привилегированном, полноправном афинском обществе. Мы тотчас увидим ряд фактов, которые в полной мере подтверждают эти априорные выводы.

Средства к достижению возможного «совершенства» в классовом его понимании, конечно, зависели от конкретных условий: возраста воспитуемого, его семейного и имущественного положения, тех школ, где он мог получить свое образование и т. д., но при всех различиях этих условий все же существовал один общий путь, по которому в основном должны были итти все, поставившие своей задачей его обретение.

Этот путь определяется словом, также не поддающимся точному переводу: «αγων» («агон»).

Под словом «агон» в первоначальном значении разумелось место, на котором происходило какое-либо собрание. Необычайно характерным для греческих нравов было присвоение этого же названия тому, что обычно должно происходить на месте такого собрания, т. е. состязанию или борьбе. В последнем значении это слово получило особенный смысл в условиях греческой жизни, мало того, оно проникло даже на Олимп, получив в руках греческих художников такое же личное олицетворение, как и понятие «νικη» («никэ» – победа).

Однако «агон» не нашел своего Пэония, который дал бы плоть и кровь этому зарождающемуся богу.

В практике греческого искусства «агон» принимает самые разнообразные формы. Поскольку он олицетворял прежде всего ту напряженную и страстную борьбу, которая развертывалась во время знаменитых греческих игр: Олимпийских, Пифийских, Истмийских, Немейских и, конечно, Панафинейских (афинских), в созданиях ваятелей он нередко являлся в образе борца, иногда держащего гири. Этот образ не мог удовлетворить греческого воображения, т. к. во время указанных игр состязания происходили не только в области разнообразных видов физической тренировки, но также и в области литературы, искусства и науки. Поэтому иногда «агон» олицетворяется в виде прекрасного образа крылатого эфеба, опирающегося одною рукой на щит, а другою держащего знак победы – пальмовую ветвь, как символ того, что из всех периодов жизни – юность является прежде всего тем временем, когда избыток сил влечет к борьбе, к соревнованию, к победе (4).

Какое бы, однако, воплощение ни находило понятие «агон» в искусстве, для нас в данном случае прежде всего важно выяснить, какое значение имело оно в жизни. Выше было указано, что на принципе соревнования, борьбы, «агона», строились все греческие общественные игры, которые в данном случае продолжали стародавние греческие традиции, нашедшие свое отражение еще в греческой мифологии, а также и в «Илиаде» и «Одиссее» (припомним, например, состязания, устроенные при осаде Трои в честь павшего Патрокла). Сообразно этому агоны распадались на гимнастические (разнообразные виды физических соревнований) отдельно конские (соревнование в езде верхом и на колесницах) и мусические (соревнования в области музыки, поэзии и танцев).

Этот принцип соревнования, «агонистики», получивший отчетливую формулировку уже в «Илиаде» («Старец Пелей своему заповедывал сыну Пелиду тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться» – XI, 782 – 784), помимо игр необычайно ярко проявился также в деятельности греческого театра, [ котором, по крайней мере в его афинской практике, все важнейшие постановки были связаны с конкурсами, когда выдавались соответствующие премии.

Но эту же агонистику, этот своеобразный вид личного соревнования мы находим в истории греческого театра и в более глубоком смысле, а именно в истории греческой комедии (театр Аристофана).

Увлечение агонистикою нашло свое отражение и в создании новых литературных форм крупнейшими мыслителями и педагогами.

Так, на ней построены формы платоновского диалога, как и ее первоисточник – учительская деятельность Сократа.

Этот же принцип «агонистики» проник – и это для нас особенно важно отметить – в школьную практику.

Прежде всего часть работы школы была непосредственно связана с подготовкой к состязаниям (это относится в значительной мере к занятиям в области гимнастики и в полной мере к занятиям танцами). Но кроме того, состязательный принцип соревнования (ученика с учеником, школы с школой) имел свое значение и в чисто учебной жизни. От более позднего эллинистического периода до нас дошли сведения о соревнованиях, устраиваемых между школами (о чем речь будет в иной связи).

Однако наше понимание соревновательных форм борьбы за первенство, пропитывающих собой всю воспитательную и учебную практику древней Эллады, только в том случае будет соответствовать исторической действительности, если мы постоянно будем иметь в виду ее классовую природу.

Греческая агонистика, агонистика классового рабовладельческого общества, имела ярко выраженный индивидуалистический характер.

Ее целью было не общее благо, но личное превосходство над другими(5).

Суть этого превосходства выражало понятие «καλοκαγαθια». Путь же к «καλοκαγαθια» лежал через «αγων».

Примечания

1   Эту мысль отчетливо выражает Лукиан: «Более всего мы стараемся, чтобы граждане были прекрасны душой и сильны телом, ибо именно такие люди хорошо живут вместе в мирное время и во время войны спасают государство и охраняют его свободу и счастье». («Анахарсис, или об упражнении тела», III, 1, 20.)
2   В таком же именно смысле употребляет данное понятие Плутарх. В своей биографии Перикла он говорит о том, что приверженцы аристократии в своей борьбе с могущественным стратегом «...выставили ему, в качестве противника, Фукидида из Алопеки, человека умеренного... Фукидид, оставаясь в городе, вступил в борьбу с Периклом... Именно он признал недопустимым, чтобы люди, так называемые «прекрасные и добрые» («καλοικαγαδοι»), были попрежнему рассеяны и перемешаны с народом и в общей массе теряли свое значение...» (перев. проф. С. И. Радцига).
3   Например у Аристотеля:
«Хорошее качество может быть в человеке, но бездействовать, как, например, в спящем или по какой-либо иной причине бездеятельном. С энергией этого не может быть, ибо она по необходимости действует и стремится к благу. И подобно тому как на Олимпийских играх награждаются венцом не самые красивые и самые сильные, а принимающие участие в состязаниях (ибо в их числе находятся победители), точно так же и в жизни только те достигают καλοκαγαδιαν, которые действуют. Зато жизнь таких людей сама по себе приятна, ибо наслаждение — душевное состояние, и каждому приятно только то, что он любит, как человеку, любящему лошадей, нравятся лошади, любящему врелище, нравятся театры, точно так же все справедливое нравится человеку, любящему справедливость, и вообще всякая добродетель нравится человеку, любящему добродетель» (Аристотель, Этика (Никомахова), I, § 8, перев. Э. Радлова. Дальнейшие цитаты из «Этики» – по этому переводу.
Или в той же «Этике»: «Великодушие невозможно без совершенства» (ανευ καλκαγαδιας, IV, § 7).
Таким образом, оказывается, что «καλοκαγαδια» является чем-то вроде «обязательной» этической нормы. Однако в «Этике» же (на ее заключительных страницах – X, § 10) отчетливо выявляется ее классовая, аристократическая природа: Аристотель речь ведет о «толпе» в резких, полупрезрительных тонах и решительно подчеркивает, что ей бесконечно трудно подняться до уровня требований «калокагатхии». «Ведь недостаточно только знать добродетель, – говорит Аристотель, – но нужно и обладать ею и стараться осуществить ее или каким-либо иным путем стать хорошим человеком. Если бы науки было достаточно для того, чтобы сделать человека хорошим, то она по справедливости заслуживала бы, по словам Фаогнида, многих и больших подарков, и необходимо было бы пройти ее. Ныне же оказывается, что она побуждает благородных юношей, подвигает и совершенно наполняет людей хорошего нрава и любящих поистине прекрасное, но что она не в состоянии побудить толпу к «калокагатхии», ибо толпа не привыкла повиноваться стыду, а только страху, и воздерживается от дурного не в силу того, что оно постыдно, а лишь вследствие страха наказаний. Живя под влиянием расти, она стремится к соответственным наслаждениям и к средствам их приобретения, избегая противоположных страданий. О прекрасном же и о действительно приятном толпа не имеет понятия, ибо никогда не испытывала его»
4   «Они [юноши], – говорит Аристотель, – любят почет, но еще больше любят победу, потому что юность жаждет превосходства, а победа есть некоторого рода превосходство». Аристотель, Риторика, XII, 100, перев. Платоновой. Дальнейшие цитаты из «Риторики» по этому переводу.
5   В этом отношении любопытное определение соревнования мы находим в «Риторике» Аристотеля. «Соревнование есть некоторая печаль при виде кажущегося присутствия у людей, подобных нам во всей природе благ, которые связаны с почетом и которые могли быть приобретены нам самими [печаль, являющаяся] но потому, что эти блага есть у другого, а по-тому, что их нет также у нас самих» (Аристотель, Риторика, XI 107 – 108).

Организация воспитания и обучения в полноправной состоятельной афинской семье

Положение женщины в общественной жизни и семье. Молодое поколение – мальчики до семи лет, девушки до замужества – состоятельного, полноправного афинского общества проводило свою жизнь в семейной обстановке.

По этому поводу важно припомнить соответствующее суждение Энгельса.

Указав на ряд унизительных подробностей быта состоятельных афинских граждан, связанных с подчиненным положением женщины в доме (запрещение выходить без рабыни на улицу, специальные «молосские собаки», упоминаемые Аристофаном, «которых держали для устрашения покушающихся на женскую верность», и евнухи для той же цели, термин среднего рода «ойкурема», которым обозначается у Еврипида женщина как вещь для работы по хозяйству), Энгельс приходит к решительному выводу: «...в глазах афинянина она действительно являлась, помимо машины для деторождения, не чем иным, как старшей служанкой. Муж предавался своим гимнастическим упражнениям, общественным делам, от участия в которых жена была отстранена; он, кроме того, имел еще часто к своим услугам рабынь, а в период расцвета Афин, – широко развившуюся и во всяком случае покровительствуемую государством проституцию. Именно на почве этой проституции развились в Греции немногие крупные женские характеры, которые своим умом и художественным вкусом так же возвышались над общим уровнем женщин древности, как спартанки своим характером. Но то обстоятельство, что нужно было сперва сделаться гетерой, чтобы стать женщиной, служит самым строгим осуждением афинской семьи»(1).

Во всех домах более или менее состоятельных афинских граждан были специальные женские отделения. Вход постороннему в эти отделения был решительно запрещен(2).

«Стыд» встречаться даже с родными рассматривается соответствующими источниками, как одна из основных «добродетелей» афинской женщины (3). Оговорки о «непривычке говорить в присутствии мужчин» являются обычным вступлением женской речи в мужском обществе, которая допускается только в исключительных случаях(4).

Таким образом, лишь в узком кругу семейной жизни афинская женщина могла проявить некоторую долю самостоятельности.

К чему сводилась деятельность женщины в семье – об этом пространно повествует в идеализированной интерпретации «Домострой» Ксенофонта.

Один из собеседников Сократа, Исхомах, устами которого говорит сам Ксенофонт, так наставляет свою молодую жену: «Обычай указывает... что для мужчины и женщины приличнее: те занятия, к которым бог даровал каждому из них больше способности: женщине приличнее сидеть дома, чем находиться вне его, а мужчине более стыдно сидеть дома, чем заботиться о внешних делах... Конечно, ... тебе надо будет сидеть дома; у кого из слуг работа вне дома, тех посылать, а кому следует работать дома, за теми смотреть; принимать то, что приносят в дом: что из этого надо тратить, ты должна распределять, а что надо оставить про запас, о том должна заботиться и смотреть, чтобы количество, предназначенное для расхода на год, не расходовалось в месяц; когда принесут тебе шерсть, ты должна позаботиться о приготовлении из нее одежды, кому нужно. И чтобы сушеные продукты были хороши для еды, тебе следует позаботиться... кто из слуг будет болен, тебе придется позаботиться об уходе за ним... Разве не такие заботы, жена, и со стороны матки в улье являются причиной привязанности пчел, к ней, так что, когда она покидает улей, ни одна из пчел не считает возможным отставать от нее, а все за ней следуют. Но всего приятнее тебе будет, если ты окажешься деловитее меня, сделаешь меня своим слугой, и тебе нечего будет бояться, что с годами тебе будет в доме меньше почета, если, напротив, ты будешь уверена, что, старея, тем лучшим товарищем для меня и лучшим стражем дома для детей ты будешь, тем большим и почетом будешь пользоваться в доме»(5).

Как же протекало раннее детство ребенка в подобной семье?

Организация дошкольного воспитания. Прежде всего необходимо отметить, что вся система воспитательной практики строилась на религиозной основе, получившей в античном мире (в частности в Греции) своеобразные формы.

Брачный союз вообще находился под священным покровительством Зевсами Геры, которых называли «богами-первобрачниками».

Наряду с Герой покровительницей семейного очага и деторождения являлась также и Артемида.

Отдельные этапы семейной жизни связывались с соответствующими культовыми моментами.

Между первым и третьим годом жизни ребенка «вводили в дом», т. е. заносили в списки той общины, к которой принадлежали родители, что давало повод к семейным праздникам.

Богами-покровителями подрастающей молодежи являлись Гермес и Геракл. Особенно высоко и притом о очень отдаленного времени почитался Гермес, бюсты его ставились в местах публичных состязаний. Культ Геракла развился и укрепился несколько позже.

Ребенок обычно до семи лет жизни находился под наблюдением матери. В состоятельных семьях попечение о ребенке возлагалось на кормилицу (часто рабынь из Лаконии).

Интересно обратить внимание на то, что греческое искусство – как изобразительное, так и искусство слова, нашло яркие формы, для того чтобы передать жизнь греческой семьи в наиболее интимные ее минуты.

В современных европейских музеях хранятся вазы о изображениями, сюжетами которых взяты именно эти минуты: мать кормит грудью ребенка в присутствии наиболее близких членов семьи, она же, перебрасывая мячи ив руки в руку, забавляет Дитя, которое держит на руках няня и т. д.

В то же время образы кормилиц дают нам Эсхил в «Хоэфорах», Эврипид в «Медее» и т. д.

Из рук кормилицы, которая нередко позже исполняла уже обязанности няньки, ребенок переходил в руки «педагога» (от двух слов «παις» («пайс») и «αγω» («аго») – «ребенок» и «веду за руку») из рабов, нечто вроде «дядьки» нашего помещичьего быта. Это, конечно, не было бы бедой, если бы наряду с этим не существовало другого обычая – выбирать этого «педагога», руководясь непригодностью раба в других частях «домашнего хозяйства». Такой критерий при выборе дядьки, вытекающий из его рабского положения, вел к тому, что уже с раннего детства могли развиться дурные черты характера ребенка.

Одним из многих доказательств того, что в руки «педагогов» попадали дети даже наиболее знатных фамилий, служит, между прочим, упоминание Плутарха о том, что именно такого педагога имел Алкивиад, воспитанный, как известно, в доме Перикла (6).

Из сказанного следует, что не нужно удивляться тому, что палка являлась одним из наиболее употребительных орудий домашнего воспитания в Афинах. «[Отцы],– читаем мы у Платона в «Протагоре», – начиная с раннего детства и доколе сами живы – учат и вразумляют [своих детей]. Как скоро начинает какое дитя смыслить, что ему говорят, и кормилица, и мать, и дядька, и сам отец бьются из-за того, чтобы как можно лучше вышел ребенок, научая и показывая ему при всяком деле и слове, что это вот справедливо, а то неправо, а это вот прекрасно, а то гадко, и это вот благочестиво, а вон то нечестиво, и это, мол, ты делай, а того не делай; и когда добровольно слушается, – ладно, если же нет, то – как с деревом, что пошло вкось и согнулось, выпрямляют угрозами и побоями»(7).

Было бы ошибочным, однако, утверждать, что только общением с кормилицей, нянькой и педагогом ограничивался круг внешних восприятий афинского ребенка до его поступления в школу.

При всех недочетах и отрицательных сторонах жизни афинской состоятельной семьи ребенок пользовался, конечно, нередко вниманием со стороны родителей, о чем соответствующие сви-детельства мы находим у Аристофана, этого многообъемлющего знатока афинского быта.

Так, в «Птицах» мы имеем свидетельство о том, что дети вместе с родителями ходили в гости к знакомым в торжественных случаях (8).

В «Облаках» отец напоминает сыну о том, что когда-то он покупал ему игрушки на ярмарке (9) и т. д.

Последнее свидетельство Аристофана вводит нас уже в другую область детского мира – мир игрушек, игры и связанной с ним области детских сказок и рассказов. Из старых исследований полно данный вопрос разработан в книге Грасбергера, его подытоживает и несколько пополняет Шмидт. Много интересного можно найти у Жирара. Более же новые данные сосредоточены в трудах Э. фон Штерна и Д. М. Стюарт.

Богатый материал иллюстративного порядка дают нам изображения на вазах и непосредственно уцелевшие детские игрушки.

Первоисточником и в этом вопросе являются для нас греческие писатели: Лукиан, Плутарх и, конечно, Аристофан.

У последнего мы находим современное свидетельство об изготовлении детьми предметов их будущих забав.

Стрепсиад в «Облаках» повествует о своем сыне:
... Он у меня понятливый;
Ребеночком еще таким вот крохотным
Кораблики лепил он, клеил домики,
Из дерева вырезывал повозочки,
А из кожурок – лягушат (10).

В связи с этим миром игрушек находятся, конечно, те детские рассказы, сказки, предания, среди которых росло подрастающее поколение.

Наподобие того как во французской детской царствовал вопреки Руссо Лафонтен, а у нас вопреки Толстому – Крылов, – главным источником детских рассказов в Греции был Эзоп.

Незнакомство с Эзопом, личность которого уже для античности имела более собирательный, чем реальный характер, считалось признаком отсутствия элементарного образования.

Один из героев аристофановских «Птиц», желая задеть своего собеседника, говорит ему:
... Ты глуп и невеждою рос и не читывал басен Эзопа.(11)

У того же Аристофана мы находим ряд эзоповских рассказов для детей (о жаворонке, похоронившем отца в собственной голове(12), о жуке, взлетевшем к престолу небожителей(13) и т. д.).

Конечно, одним Эзопом не ограничивался материал детских рассказов.

У Аристофана же мы находим и многие другие темы, не затронутые у Эзопа (например о женоненавистнике Меланионе (14), о мышке и ласочке (15) и т. д.).

К сказанному можно прибавить, что уже в семейных условиях ребенок, прислушиваясь к песням матери и служанок, которыми они сопровождали свои бесконечные женские рукоделия – эти образы мы уже находим в «Илиаде» и «Одиссее» – знакомился с размерами, гармонией и содержанием родных аттических песен, иногда народных, иногда того или иного поэта.

Следует также отметить, что мальчиков еще с детства приучали к обычаям пирушек взрослых и заставляли присутствовать на некоторых из них.

Однако для грека такие пирушки не мыслились без пения и танцев. Они начинались с Пеана, торжественного гимна в честь Аполлона, исполняемого всеми присутствовавшими, и сопровождаемого аккомпанементом на флейтах. Другие хоровые песни вплетались в последующие моменты пирушки.

Таким образом, и эти часы проходили не бесследно для восприимчивого детского сознания.

Несмотря на то, что дети проводили свое время главным образом в наиболее замкнутой части дома – гинекее, общие условия жизни социального окружения влияли на них. Это влияние можно скорее охарактеризовать отрицательными, чем положительными чертами – полное неведение жизни, неприязнь и презрение к рабам, пренебрежение к физическому труду, неясное сознание громадной разницы в положении отца и матери и успевшую уже укрепиться уверенность в полной «правомерности» этой разницы, очень неопределенное представление о пышных праздниках, на которых ему приходилось бывать с родителями случайно, как о чем-то необычайно важном, единственном, что заслуживает названия подлинной жизни.

Все это, конечно, было невелико по объему, но оно создавало самую благоприятную, взрыхленную и удобренную почву для καλοκαγαθια, засеять которую должна была школьная система.

Семейное воспитание девушек. До семи лет жизненные пути мальчика и девочки в афинской семье совпадали. Семи лет мальчик поступал в школу (16), девочки же оставались затворницами в женской половине дома – гинекее. Здесь от своих ближайших окружающих они приобретали элементарные навыки в чтении, письме, игре на том или ином музыкальном инструменте, но больше всего времени отдавали рукоделиям.

Только изредка открывались двери гинекея для того, чтобы выпустить девушку на улицу, главным образом для участия в религиозных церемониях. Так, между прочим, процессия девушек во время празднества Великих Панафиней подносила богине Афине покрывало, вышитое в долгие дни затворничества.

Уже указывалось на то, что Ксенофонт в «Домострое» в лице Исхомаха рисует нам образ идеального мужа-домоправителя, имеющего в свою очередь идеальную жену.

И вот писатель заставляет Исхомаха беседовать с Сократом об этой идеальной жене в таком тоне:

«Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть и слышать, меньше говорить. Как, по-твоему, разве я мог удовольствоваться только тем, что она умела сделать плащ из шерсти, которую ей дадут, и видела, как раздают пряжу служанкам. Что же касается еды, Сократ, она была уже превосходно приучена к умеренности, когда пришла ко мне, а это, мне кажется, самая важная наука как для мужчины, так и для женщины».

У того же Ксенофонта в «Воспоминаниях о Сократе» есть еще более полная картина тех знаний и навыков, какие приобретали афинские девушки в состоятельных семьях до замужества.

Некий Аристарх (лицо неизвестное) обращается к Сократу с просьбою дать ему совет в тех затруднительных обстоятельствах, в каких он находится. Затруднительность положения сводится, по словам Аристарха, к тому, что «...когда у нас в городе началось восстание, и многие бежали в Пирей, ко мне сошлись покинутые сестры, племянницы, двоюродные сестры, и столько их собралось, что теперь у меня в доме одних свободных – четырнадцать человек. А доходов нет никаких – ни от земли, потому что она в руках противной партии, ни от домов, потому что.в городе народа мало».

В связи с этим Сократ начинает допытываться, что умеют делать и что знают родственницы Аристарха.
«Мука полезная вещь?
– Очень даже.
– А печеный хлеб?
– Нисколько не хуже.
– А плащи, мужские и женские рубашки, солдатские накидки, рабочие блузы?
– И это все очень полезные вещи.
– Неужели твои ничего этого не умеют делать?
– Нет, все умеют, думаю...
– С какою же целью твои родственницы учились тому, что они, по твоим словам, знают? Считали ли они эти знания непригодными к жизни и не имели в виду делать из них никакого употребления, или, наоборот, думали применять их на практике и извлекать из них пользу?..»(17).

Практика жизни состоятельных групп афинского общества давала на эти вопросы Сократа по большей части отрицательный ответ; обычно уклад жизни женщины после выхода замуж мало изменялся: из одного гинекея женщина переходила в другой.

Примечания

1   Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства», стр. 86 (отд. изд. 1933 г.).
2   Ср. у Геродота (V, 18): «у эллинов женщины не участвуют в пиршестве «мужчин, иначе у персов»
3   Ср. Лисий, Речь в защиту против обвинения Симона, стр. 65 (изд. «Асademia», 1933. Дальнейшие ссылки на Лисия – по этому изданию).
4   Лисий, Речь против Диогитона, стр. 423.
5   Ксенофонт, Домострой, VII, 7, перев. С. Соболевского изд. «Academia», 1935. Дальнейшие цитаты – по этому переводу. В этом же переводе даны цитаты из следующих сочинений Ксенофонта: «Воспоминания о Сократе», «Пир» и «Защита Сократа на суде».
6   Плутарх, Алкивиад, «Сравнительные Жизнеописания», т. II, стр. 243.
7   Платон, Протагор, XV, 325 С. д., перев. В. С. Соловьева. Дальнейшие цитаты из «Протагора» по этому переводу.
8   Аристофан, Птицы, 131–133:
... Прошу тебя, приди ко мне с детишками
с утра на свадебное угощение.
Не думай об отказе... и т. д.
По изданию «Асаdеmia» 1933 г. В переводе этого издания даны все последующие цитаты из Аристофана.
9   Аристофан, Облака, 862–864:
Младенцем был ты, лет шести, лепечущим,
А я тебя послушался.
За первый грош купил тебе тележку
На Диассиях и т. д.
10   Аристофан, Облака, 877—888.
11   Он же, Птицы, 471.
12   Он же, Птицы, 474—475.
13   Он же, Осы, 1448—1449, «Тишина», 130—139.
14   Аристофан, Лисистрата, 799—807.
15   Он же, Осы, 1182.
16   По поводу этой системы воспитания и обучения мальчиков Лукиан говорит: «Начальное воспитание мы поручаем вести матерям, кормилицам и дядькам так, чтобы с детства с будущими гражданами обращались как со свободными; когда же дети уже начнут понимать прекрасное, в них зародится стыдливость, страх и стремление к добру, и тело их окрепнет и покажется нам способным переносить большое напряжение, тогда только мы начинаем их учить, заботясь об образовании и развитии души и приучая к труду тело» («Анахарсис, или об упражнении тела», 20).
17   Ксенофонт, Воспоминания о Сократе, II, 7.

Общая характеристика афинской школьной образовательной системы

Совершенно иной путь образования открывался перед семилетними мальчиками: им предстояло пройти через ряд школьных этапов.

Слово «учебное заведение» по-гречески обозначалось прежде всего словом διδασκαλειον («дидаскалейон»), однако и наше слово «школа» – также греческого происхождения. Слово σχολη («схолэ») в греческом языке означало покой, отдых, досуг, а также и времяпрепровождение на досуге. Вслед за этим прямым смыслом данным словом стали обозначать беседы философов с их учениками, а далее – и школьные занятия вообще. Именно в таком смысле это слово перешло в латинский и новые европейские языки.

Итак, к «καλοκαγαθια» следовало итти через многолетнюю «σχολη», чем еще раз отчетливо подчеркивался классовый смысл как первого, так и второго понятия.

Конечною целью образовательной работы в многолетней афинской школе являлось прежде всего осознание себя как полноправного члена избранного состоятельного афинского об-щества.

Поскольку принадлежность к такому обществу уже гарантировала прочную материальную базу (на счет неполноправных и рабов), задачи воспитательной и учебной работы сводились прежде всего к тому, чтобы приобрести ряд таких знаний и навыков, которые поднимали бы личную индивидуальную культуру полноправного гражданина, являлись бы его атрибутами как «свободнорожденного» эллина и давали бы ему возможность разнообразно проводить его свободное время, его досуг. В связи с этим и на то учреждение, где культивировалось это искусство, было перенесено обозначение его конечной цели.

Понимаемое так воспитание имело, как то следует из предыдущего, две задачи – «всестороннее» (в классовом смысле) интеллектуальное развитие и такую же культуру тела.

Разрешение указанных двух задач на первых годах обучения брали на себя раздельно частные мусические и гимнастические школы: посещение мусической школы ориентировочно падало на возраст от семи до шестнадцати лет, с двенадцати лет сюда присоединялось татке посещение школы гимнастической, а в дальнейшем (от шестнадцати до восемнадцати лет) – государственных гимнасиев.

Этот образовательный путь заканчивался двухлетней эфебией (от восемнадцати до двадцати лет) – военной службой, соединенной с рядом образовательных моментов.

В нашем распоряжении нет отчетливых данных, на основе которых можно было бы судить о времени возникновения этой системы народного образования. Бесспорным представляется только то, что могущественный подъем сил Афин после разгрома персов содействовал ее более полному оформлению (1).

В то же время много неясных моментов остается при попытках составить устойчивое представление о данной системе ив V в.

Вопросы, связанные со сроками обучения в многолетних школах до сих пор по существу являются дискуссионными в специальной литературе. Это же до некоторой степени относится и к понятию «государственная» и «частная» школа.

При дальнейшем анализе каждого школьного типа в отдельности нам придется специально останавливаться на этих вопросах. Как бы мы, однако, их ни разрешали, вполне естественно возникает вопрос о степени обслуживания афинскою многолетнею образовательною системою полноправных, но неимущих слоев населения, приобретающий особое значение ввиду широко распространенной грамотности среди этого населения.

Нам представляется совершенно очевидным, что в условиях платности частных многолетних мусической и гимнастической школ они могли быть предназначены в основном лишь для иму-щих групп населения.

При этом, однако, необходимо допустить, что дети менее состоятельных родителей также вступали в эти школы, оставаясь в них не до полного окончания «курса», но то число лет, которое соответствовало материальным возможностям семьи. Именно об этом прямо свидетельствует Платон в «Протагоре», указывая, что некоторые дети учатся в мусической школе, а сверх того затем посещают и гимнастическую школу: «И это всего более делают те, что всего более могут, а всего более могут те, что всех богаче. Их дети, начав ходить в училища с самого раннего возраста, перестают всех позднее» (2).

В таких условиях становится понятным, что в некоторых школах могло быть относительно много учащихся. О значителъном числе учащихся в школах мы знаем прежде всего из свидетельства Геродота. Описывая в VI книге своей «Истории» грозные события начала Греко-персидских войн, Геродот в § 27 этой книги перечисляет те предзнаменования, которые предшествовали падению независимости хиосцев. Вторым из этих предзнаменований было то, что «весьма незадолго перед морским сражением на детей, обучавшихся в школе, обрушилась крыша, так что из ста двадцати детей спаслось только одно»(3).

Имея прямое современное свидетельство о столь большом количестве учеников в одной из островных школ греческого мира, мы без всякой натяжки можем допустить не только возможность, но и неизбежность подобных же (если не больших) цифр и для «столицы Эллады» – Афин.

Второе свидетельство (также о провинциальной школе), относящееся к V в., но принадлежащее писателю, отстоящему от изучаемого времени на семь веков, – Павсанию, мы находим в известном сочинении последнего «Описание Эллады» (VI, 6–7).

«В предыдущую Олимпиаду, – сообщает Павсаний (перед этим речь шла о 72-й Олимпиаде, следовательно, здесь разумеется 71-я Олимпиада, иначе говоря 492–488 гг.), – говорят, клеомиец из Астипалеи (4) в кулачном бою с эпидаврийцем Икком убил Икка.

О нем рассказывают следующее. Объявленный элланодиками виновным и лишенным победы, он с горя помешался. Возвратившись в Астипалею, он вошел в училище, где было около шести-десяти мальчиков, опрокинул колонну, на которой держалась крыша...» и т. д.

Приведенные два свидетельства, конечно, говорят о многом, не давая, однако, бесспорных данных о действительном числе учащихся в многолетних афинских школах.

В то же время мы можем допустить, что наряду с этой законченной системой мусической и гимнастической школ существовали частные школы, не образовывающие какой-либо системы, с различными, но, конечно, более или менее краткими сроками обучения. Школы эти в таком случае могли ставить перед собой чисто практические задачи: за небольшое вознаграждение помочь овладеть техникой чтения и письма, знакомство с которой имело свое значение в любых имущественных слоях полноправного населения крупного торгового города.

Об этих школах в дальнейшем нам, конечно, не придется говорить, поскольку самое существование их является проблематичным (5).

Примечания

1   Об этом подъеме и его значении для культурного роста Афин говорит ряд источников. Припомним, например, у Аристотеля («Политика», VIII, 6, 1341):
«После... того как наши предки, благодаря увеличившемуся благосостоянию, получили возможность наслаждаться большим досугом и дух их стал воспарять в большей степени к добродетели, когда отчасти еще ранее, а в особенности после Персидских войн, одержанные нашими предками] подвиги наполнили их гордостью, – они ухватились за изучение всякого рода предметов, не делая между ними никакого различия, напротив, ревностно] отыскивая их».
2   Платон, Протагор, 326, в., с.
3   Геродот, VI, 27.
4   Астипалея – небольшой провинциальный городок, расположенный в Эгейском море на одноименном острове, на котором господствовали то карийцы, то мегарцы.
5   Может быть, как некоторый намек на существование этих школ, следует рассматривать указание Исократа (во «Второй речи Исократа к Никоклу» – относительно «учителей народных училищ, обучающих юношей незнатного происхождения». «Политические речи Исократа, афинского оратора и философа» перев. И. Дмитриевского, М. 1836. Дальнейшие цитаты иа «Политических речей» даны в этом переводе с некоторыми исправлениями).

Мусическая школа

Общая характеристика. Переходя к анализу понятия многолетней (от семи до шестнадцати лет) (1) мусической школы необходимо отметить, что слово «μουσικη» (подразумевается τεχνη искусство) в греческой практике означало «искусство муз», всю область литературы, искусства и науки, которой ведали эти бо¬гини и которая соответственно до некоторой степени отмежевывалась от гимнастики – искусства, связанного с культурой тела.

Примеров подобного употребления данного понятия греческая литература дает множество. Ограничиваясь наиболее известным, можно вспомнить замечания аристофановского колбасника во «Всадниках» (168–18), говорящего: «Но, мой милый, я вовсе не зна¬ком с музыкой, исключая алфавита, да и его знаю плохо». (Между прочим, русский перевод, который мы положили в основу цитирования Аристофана – в данном случае не передает оттенка мысли подлинника: «Голубчик, да ведь я же малограмотен. Читать умею, да и то едва-едва...»)

При этом, однако, нужно иметь в виду, что наряду с таким общим значением слова «μουσικη», употреблялось также и его ограниченное значение в современном смысле «музыка», которая в общей системе греческого воспитания играла очень большую роль.

Поскольку музы ведали «музыкою» и в широком и в узком значении данного слова, они наряду со своим «предводителем» Аполлоном считались покровительницами всего процесса обучения (2), совершавшегося в мусической школе: кумир музы был неизменной принадлежностью классной комнаты.

Свое посильное уважение к этим высоким покровительницам ученик должен был выражать тем, что, приступая к изучению склонений, он прежде всего был обязан научиться склонять слово «муза». Поэтому-то в греческом языке (как и в латинском) — к первому склонению принадлежат слова женского рода на «а», и слова мужского рода в подавляющем большинстве случаев начинаются только со второго склонения.

Итак, мусическая школа была «общеобразовательною» школой, ставящей своею задачей дать ученикам прежде всего литературное и музыкальное образование на соответствующей классовой основе и далее ознакомить их с элементами других наук, и притом без примеси какой-либо профессионализации.

Обучение грамоте. В основе начального образования лежало, конечно, обучение грамоте, которое и проводилось прежде всего в школе.

При этом применялся так называемый «буквослагателъный метод», который впоследствии сохранил свое господство в школах до середины XIX в. При обучении иногда прибегали к наглядным приемам. Так, например, до нашего времени уцелели отрывки из так называемой «Грамматической трагедии» Каллия (начало IV в.). В этом своеобразном драматическом произведении действующими лицами выступали буквы, которые в условиях различных звуковых сочетаний выполняли «песнопения», знакомство с которыми открывало путь к усвоению простейших слогов.

Такой драматизацией элементов греческой грамматики, конечно, не ограничивались наглядные приемы обучения грамоте, применяемые в греческой школе: до нас, например, дошли глиняные дощечки со слогами, напоминавшие наше современное лото и т. д.

Материалом для письма служили чаще всего навощенные деревянные дощечки. В таком случае для письма пользовались заостренной металлической палочкой («стиль»), которою и выцарапывался на воске нужный текст.

Можно предположить такую последовательность школьного использования материала для письма: текст начерно писался на деревянной дощечке, покрытой воском (это был наиболее дешевый материал – так как написанное можно было без труда стереть,– аналогичный нашей грифельной доске), а затем уже после соответствующих исправлений учителя иногда переписывался набело на папирус.

Изучение литературы. Усвоение элементов грамоты открывало перед учащимися пути к знакомству с основными созданиями греческой литературы, поскольку они были доступны восприятию соответствующего возраста, в первую очередь Гомера.

В условиях эллинской жизни поэмы Гомера, раскрывая перед учащимися сложный мир жизненных отношений и рассказывая им «о войне, о взаимных сношениях людей добрых и злых, частных лиц и должностных, и о богах, как они обращаются между собой и с людьми, и о небесных явлениях, и о тех, что в преисподней, и о происхождении богов и героев» (3), играли роль, аналогичную роли библии в средневековой церковной школе.

«Общее образование, этическое воспитание на героических образцах, реальное обучение – все это старое греческое воспитание давалось свободорожденному человеку с помощью Гомера. И эти три понятия, объединение которых теперь принадлежит к сложнейшим педагогическим проблемам, получали свое единство в непереводимом слове «Paideia»(4), говорит Стенцель в своей специальной монографии о Платоне, а в другом своем исследовании по истории греко-римской педагогики замечает по данному поводу: «Указание первого великого теоретика в области педагогики, Платона, на то, что «Гомер воспитал Элладу» (Государство X, 606,с) особенно трудно оспаривать потому, что он его делает не с целью прославления, но осуждая его воспитание» (5).

Гомеровские поэмы особенно сильно влияли на эллинскую привилегированную учащуюся молодежь, развивая в ней соответствующее отношение к жизни. При этом, однако, вероятно, на руках учеников были, как о том сообщает Плутарх в своем жизнеописании Алкивиада, подчищенные тексты Гомера, т. е. та¬кие, из которых были удалены стихи, могущие оказать неподходящее влияние на нравственность детей. Некоторым из этих стихов в тех же целях школьные интерпретаторы давали иносказательное толкование.

Почетное место в школе вслед за Гомером занимал Гезиод, знаменитый поэт VIII–VII вв., на которого так часто ссылается Платон, сопоставляя его с Гомером, поскольку его «Труды и дни» открывали перед читателями широкую картину земледельческой жизни, правда, в дедовских архаических формах, а его «Теогония» отвечала на основные вопросы – о происхождении всякого бытия в мире – в формах повествования о рождении мира богов.

Нет никакого сомнения, что наряду с Гомером и Гезиодом в школе, правда, в меньшей степени, читались и другие авторы: так, нам доподлинно известно, что в мусической школе штудировали с конца V в. великих афинских драматургов – Эсхила, Софокла, Еврипида и др. Последний автор с эпохи конца Пелопонесской войны стал одним из излюбленнейших школьных авторов.

В большом ходу в школах была так называемая гномическая поэзия, которая уже своим внешним оформлением – в виде коротких, нравоучительных изречений и сентенций (Солон, Фокилид, Феогнид) – открывала широкие возможности для школьного использования.

Такое исключительное значение, приписываемое в греческой школе изучению литературы, становится вполне понятным, если мы припомним, что именно литература в условиях: еще не диференцировавшихся друг от друга основных дисциплин и отсутствия в Греции специальной богословской литературы играла роль средоточия и основы всей эллинской образованности, внешним выражением чего являлся тот интересный факт, что форма торжественного гекзаметра придавалась нередко таким произведениям слова, которые были по своим задачам совершенно чужды поэзии, например: юридическим постановлениям, моральным поучениям, изложениям философских систем и т. д. (6).

Трудность положения учителя литературы в греческой школе прежде всего заключалась в том, что он не только не мог обыкновенно ничего задать ученикам приготовить на дом «по книгам», но и дать эти «книги» им на руки в школьной обстановке.

В условиях отсутствия книгопечатания в частных, даже богатых домах, рукописная книга являлась редкостью, конечно, не доходящею до ребенка, книга же, принадлежащая школе, тоже в силу своей ценности, вероятно, редко выпускалась учителем из рук. В связи с этим учителям приходилось нередко прибегать к диктовке целых страниц своим ученикам из той или иной книги (7).

Высокая ценность книг и невозможность пользоваться ими (8) вели также к необходимости прежде всего рассчитывать на память при использовании того или иного автора для цитаты, сравнения и т. д., к чему прибегали не только в специальных целях (например при публичных выступлениях), но, что являлось одним из признаков образованности, и в обычном жизненном обиходе.

Именно с этими обстоятельствами связывались значительные требования, предъявляемые в школе к изучению наизусть не только тех или иных цитат, но и весьма значительных по объему отрывков из классической литературы (9).

При этом самый процесс обучения литературным образцам предстает перед нами в следующем виде: к сидящему учителю, как то мы видим, например, на знаменитой вазе Дуриса (10) в Берлинском музее, подходит ученик и останавливается против него в почтительной позе. Учитель развертывает перед ним свиток с рукописью и или сам читает соответствующее место, или предлагает это сделать ученику. Затем наступает очередь следующего. При этом занятия индивидуальные сменялись занятиями коллективными, при которых несколько учеников хором повторяли прочитанное учителю, но, конечно, такой способ работы был подчинен первому.

При изучении Гомера, как и других авторов, большое внимание обращалось на произношение, текст не читался просто, но именно декламировался сначала учителем (для образца), далее учениками. Задача при этом сводилась к тому, чтобы учащиеся с самого начала научились сливать воедино содержание читаемого вслух отрывка и гармонию и ритм торжественного гекзаметра.

До нашего времени, к сожалению, не дошли специальные дидактические работы V–IV вв., но то, что уже в это время возникли и обсуждались, по крайней мере, некоторые из тех вопросов, связанных с изучением литературы, которые и в наши дни не следует считать окончательно разрешенными, свидетельствуют «Законы» Платона.

Так, в седьмой книге «Законов» мы находим указания на то, что в его время велась не только среди учителей специалистов, но и в более широких общественных кругах, дискуссия на тему, на каких основах следует проводить изучение литературы – путем ли использования целых законченных произведений, или выбирая из последних лишь наиболее ценные отрывки, подходящие к тем или иным педагогическим целям.

Этот спор, который отнюдь нельзя считать вполне устаревшим даже в наше время, Платон лично разрешает в пользу второго мнения (11).

Изучение музыки. Вслед за приобретением грамотности и некоторого запаса выученных наизусть текстов начинались занятия музыкой (12), которым греки, как одному из основных элементов общего образования, придавали громадное значение и которые сыграли большую роль в истории музыки не только как предмета преподавания, но и как искусства.

«Всякое размышление о судьбах нашего искусства приводит нас к установлению связи его с искусством греков» – замечает в 1849 г. в своем «Искусстве и революции» Рихард Вагнер, – «наше современное искусство представляет лишь звено в художественном развитии всей западной Европы, а последнее имеет своей исходной точкой мир эллинов».

Очень любопытные данные по истории преподавания музыки в афинских школах мы находим у Аристотеля в том месте «Политики», которое мы уже цитировали и в котором характеризуется развитие учебного дела в Афинах после греко-персидских войн: «... Тогда-то и введено было в круг школьного воспитания обучение игре на флейте... Впоследствии, однако, на основании полученного опыта, флейта была выведена из употребления, после того как (каши предки) научились лучше судить о том, что относится к добродетели и что к ней не относится. Ту же самую участь испытали и многие другие старинные инструменты, как, например, пектиды, барбиты, и вообще те инструменты – семиугольники, самбики – игра на которых щекочет чувства слушателей и требует специальной виртуозности».

Причину – почему флейта потеряла свое место в ряду «школьных» инструментов, Аристотель видит в том, что «обучение игре на флейте не имеет никакого отношения к развитию интеллектуальных качеств».

Что это значит – поясняет сам Аристотель несколько ранее в той же главе «Политики»:

«Флейта – инструмент, способствующий не столько развитию этических свойств человека, сколько его оргиастических наклонностей, почему и обращаться к ней надлежит в таких случаях, когда зрелище, сопровождаемое игрою на флейте, может оказывать на человека скорее очистительное действие, нежели способно его чему-либо научить. Добавим к этому еще и то, что игра на флейте создает своего рода помеху в деле воспитания, так как при ней исключена бывает возможность пользоваться (одновременно) и речью. Поэтому-то наши предки с полным правом исключали игру на флейте из числа предметов образования молодежи, как (и вообще изгнали ее из обращения) среди свободнорожденных людей, хотя сначала игра на флейте и была среди них в ходу» (13)

Приведенная цитата Аристотеля, необыкновенно отчетливо подчеркивая одну из особенностей греческой учебной практики – неразрывную связь литературного и музыкального образования,– в то же время устанавливает, какие именно музыкальные инструменты чаще всего употреблялись в школах.

Такими инструментами кроме флейты являлись прежде всего лира и кифара.

В условиях применения этих музыкальных инструментов греческая практика установила три вида мелодий: дорическую – серьезную, спокойную и мужественную, фригийскую—страстную и возбужденную, и лидийскую – мягкую и нежную.

В дальнейшем развитии к этим мелодиям прибавились ионийская — робкая и просящая, и эолийская – поспешная и игривая.

На упомянутой уже берлинской вазе Дуриса имеются также изображения, иллюстрирующие процессы обучения музыке в афинской школе, а именно — на ней, между прочим, фигурирует учитель, обучающий мальчика игре на флейте. На другой стороне вазы мы видим перед собой ученика, наставляемого другим, более пожилым учителем. Направо учитель развертывает перед воспитанником свиток с написанным на нем гомеровским гимном, налево этот же учитель обучает своего ученика игре на лире.

В тесной связи с музыкальным образованием стояло, составляя его неразрывную часть, конечно, обучение пению.

Обучение пению в отдельные моменты школьной жизни даже выступало на первый план в связи с тем, что являлась необходимость подготовить хоры детей и подростков для участия в тех или иных агонах, связанных чаще всего с государственными праздниками. Так было в Афинах, так обстояло дело и в других центрах греческого мира. Между прочим Цибарт останавливается на ряде примеров, освещающих именно в этом отношении жизнь школы этих центров, но они принадлежат уже позднейшей исторической эпохе и на них придется остановиться в иной связи.

Вопросы изучения математики. Заканчивая характеристику круга предметов, изучаемых в мусической школе классического периода, мы должны еще остановиться на вопросе преподавания в этой школе элементов математики.

В положительном смысле этот вопрос разрешает Жирар, прямо утверждающий, что в мусической школе проходились все четыре арифметических действия. К этим же выводам приходит Ш. Рюелль, а из новейших авторов Лео и Глэ, а также Мур (14).

Из старых авторов на противоположных позициях стоит Грасбергер.

Окончательное решение данного вопроса едва ли представляется в настоящее время возможным по недостатку прямых свидетельств. Трудно, однако, согласиться с Ш. Рюеллем, утверждающим, что место арифметики в образовании греков и римлян было приблизительно то же, которое мы отводим ей сейчас, в том смысле, что она фигурировала на первой ступени образования наряду с чтением и письмом, и при этом ссылается на отношение Платона к этому вопросу и на свидетельство Августина в его «Исповеди».

В этом одном утверждении Ш. Рюелля скрывается одновременно ряд неточностей, а именно:

1) Понятие «греко-римское образование» в данном контексте является почти лишенным внутреннего содержания вследствие заложенных в нем существенных противоречий, вытекающих из особенностей времени и места, в условиях которых протекал процесс развития этого «образования». В частности, это понятие вовсе не может быть приложенным к вопросам преподавания математики в античной древности (15).

2) Ссылка на «Государство» Платона (без указания соответствующего места) не может доказывать чего-либо. Просматривая внимательно этот диалог страницу за страницей, мы можем прийти к совершенно иным выводам.

Во второй книге устанавливается, что в основу начального образования должно быть положено то, что находит свое оправдание в «долговременном опыте», а именно – «для тела гимнастика, для души музыка» (376,е); из дальнейшего текста II и III книг следует, что в понятие музыки – математические дисциплины Платоном, однако, не включаются.

В VIII книге действительно речь идет о занятиях арифметикой, геометрией и астрономией, однако при этом обращает на себя внимание одно обстоятельство: при обсуждении вопроса о «гимнастике» и «музыке» Платон исходит из реальной практики и строит свои нововведения на основе критики последней; наоборот, при рассмотрении вопросов изучения математических дисциплин он трактует данные вопросы вне связи с практикой, хотя •бы в смысле ее отрицания. Кроме того, во всяком случае, прямо устанавливается, что математические дисциплины находятся вне музыки и что занятия ими следует проводить по окончании мусического образования в его полном объеме (522, в).

3) Ссылки на Августина в лучшем случае свидетельствуют о положении дела в IV в.н. э. При этом данные свидетельства мы не можем распространить на несколько сот лет назад и сверх того относить в иную страну, в данном случае – в Элладу.

Во всяком случае, едва ли можно утверждать, что преподавание арифметики в греческих школах в классическую эпоху (V–IV вв.) стояло на одном уровне с преподаванием грамоты, как в наших современных школах.

Косвенным доказательством этого является крайняя сложность арифметических вычислений в условиях греческого обозначения цифр по семитическому образцу — при помощи букв алфавита и при отсутствии в этих обозначениях нуля и связанного с этим изменения значения цифры в зависимости от места, занимаемого ею.

Может быть, наиболее правильным было бы допущение предположения, что, если вопросы арифметики и были предметом изучения в мусических школах (что не вполне достоверно), то, во всяком случае, они, согласно приведенному выше свидетельству Платона, образовывали нечто вроде второго круга занятий над грамотой и элементарным усвоением игры на том или ином музыкальном инструменте, которые имели, конечно, чисто практический характер. При таком выводе легко разрешаются и все вопросы, связанные с историческими свидетельствами о значительном развитии арифметики уже в древнейшей Греции.

Уже цитированный автор, Ш. Рюелль, так подытоживает достижения греческой арифметики эпохи расцвета эллинской культуры (146-147):

«Деламбр (Delambre) коротко резюмировал сущность греческой арифметики, заметив, что их (т. е. греков) обозначение по¬хоже на то, которое мы употребляем для именованных чисел. С неменьшим правом он прибавляет, что их именованные числа имели преимущества перед нашими в единообразии шкалы, которая была целиком или десятичной или шестидесятиричной. Все действия они производили слева направо. Эти действия сводились, как и у нас, к четырем видам: сложение, вычитание, умножение и деление.

Греки знали пропорции, арифметическую или по разности, геометрическую или по отношению, и гармоническую, где разность первого члена и первого среднего также относится к разности второго члена и второго среднего, как первый член к четвертому. Греки вычисляли квадраты чисел и их кубы. Что касается извлечения квадратного корня, то можно думать, что оно производилось так же, как и теперь».

К этому можно прибавить, что уже в классическую эпоху греки умели производить довольно сложные вычисления с дробями, на что имеются прямые указания, например, в диалогах Платона ( в «Теэтете» и др.), и в чем нет ничего удивительного, если принять во внимание достижения в этой области пифагорейцев.

Вопрос о преподавании в классическую эпоху наряду с арифметикою других математических дисциплин не только не может быть удовлетворительно разрешен в наше время, но и поставлен должным образом по отсутствию данных.

По поводу геометрии, как предмета преподавания в Афинах этого времени, П. Таннери говорит: «Начиная с середины V в. до н. э., Гиппократ из Хиоса преподавал в Афинах геометрию и получал от своих учеников за это достаточное вознаграждение. Один важный отрывок из сочинений этого математика свидетельствует, что уже в его эпоху преподавание вылилось в ту форму, которая стала традиционной после Эвклида, и что геометрические знания, обладавшие, правда, рядом чувствительных пробелов, превзошли, собственно говоря, непосредственно элементарный уровень. Задачи, точное решение которых невозможно при помощи линейки и циркуля, уже начинают с этого времени привлекать внимание ученых и вскоре становятся настолько популярными даже среди широкой публики, что Еврипид делает намеки на удвоение куба, а Аристофан по поводу Метона говорит о квадратуре круга» (16).

Попутно можно указать, что Гиппократом было составлено систематическое, не дошедшее до нас изложение геометрии, которое в известном смысле мы можем рассматривать как первое учебное пособие по данной дисциплине.

Опираясь на дошедшие до нас свидетельства об этом сочинении, Гейберг замечает: «До сих пор приобретенные знания передавались в пифагорейской школе наполовину, как некая тайна; теперь все было приведено в систему и расположено в удобном порядке; благодаря опубликованию курса, каждый, кто чувствовал к этому охоту и способность, получил твердую основу для дальнейшей работы; конечно, первый учебник не обладал ни той стройностью построений, ни той безупречной строгостью и остроумием доказательств, которые присущи «Началам» Эвклида; но покамест самым важным были фактические достижения; формальное усовершенствование после этого не заставило себя долго ждать».

Что касается преподавания алгебры, то в этом отношении мы не имеем никаких точных сведений, относящихся к изучаемой эпохе (17).

Итоги работы мусической школы. Между изучением литературных образцов и обучением музыке в греческой практике существовала неразрывная связь постольку, поскольку музыка изучалась в первую очередь с целью аккомпанемента тех или других литературных произведений (пение, мелодекламация). Это обстоятельство придавало преподаванию указанных тут предметов в греческой школе характер законченного, замкнутого единства. Изучение элементов математики, в каком бы объеме и в какой бы последовательности оно ни проводилось, могло в условиях греческой школы только укреплять это единство (18).

Факт признания такого единства, которое еще Песталоцци в своей «Лебединой песне» (§ 115) рассматривал как одно из отличительных свойств эллинского воспитания, и приводит нас к выводу, что не было отдельных школ «грамматистов» и школ «кифаристов» (в связи с чем и самые эти названия представляются нам неточными), но существовала общая мусическая школа, где находили себе место и учителя грамоты и литературы, и учителя музыки. Вазовые изображения только подтверждают этот общий вывод.

Именно так трактуют данный вопрос выдающиеся представители истории педагогики во Франции, Жирар и Бюиссон.

Первый пишет:

«Представляется вероятным, что подросток от двенадцати до четырнадцати лет делил свое время между занятиями в области языка и литературы и музыкою, работая сперва под руководством грамматиста, а позже – после усвоения первых элементов – под руководством кифариста. Ваза Дуриса показывает нам, впрочем, оба эти вида обучения, проводимые в одном месте. На одной из ее сторон за грамматистом, ведущим занятия по литературе, можно видеть кифариста, обучающего сидящего перед ним ученика искусству игры на лире. На другой стороне изображены учитель, наставляющий ученика в области письма, а за ним учитель флейтист.

Можно возразить, что живопись Дуриса не дает точного изображения афинской школы и это порядок, в котором там сопоставлены различные учителя, является делом случая и каприза художника. Последний, однако, кажется, имел ясное намерение изобразить различные упражнения, которые проводились в одной и той же школе. Если бы он пожелал изобразить две отдельные школы – школу грамоты и школу музыки – он без сомнения на одной из сторон объединил бы грамматиста и учителя, обучающего письму, сохранив другую сторону для кифариста и учителя-флейтиста. В конце концов представляется совершенно очевидным, что оба вида обучения существовали в тесной связи. Более древним было, без сомнения, обучение музыке, к которому, в процессе постепенного усложнения, было присоединено обучение письму, затем изучение поэтов, поскольку литература находилась в неразрывной связи с музыкой. В этих условиях было вполне естественным, что эти две области почти не разграничивались, и что одна и та же школа служила общим местом их изучения.

Выводы Жирара в полной мере совпадают с выводами Бюиссона, который по данному вопросу высказывается следующим образом: «Музыка и грамматика были так неразрывно связаны, что чаще всего одному и тому же учителю поручали обучение как той, так и другой, и при этом их рассматривали как общую отрасль воспитания, обозначаемую общим именем мусического и охватывающую все, имеющее отношение к культу муз, т. е. духовную культуру в противоположность гимнастике, целью которой являлось развитие тела.

Подобным же образом (по крайней мере, по отношению к изучаемой эпохе) разрешает данный вопрос А. Мессер, а также автор новой истории античной педагогики Лехнер.

Последний говорит:

«По каждому отдельному предмету был свой учитель. Таким образом, господствовала система преподавания по специальностям («Fachlehrersystem»). Представляется, однако, вероятным допущение объединения преподавания грамматики и музыки в одних руках, в более отдаленное время».

Совершенно так же подходит к данной проблеме автор новейшего исследования по истории античной педагогики Е. Мур. На стр. 140 первого тома его «History of instruction» мы читаем:

«Первые учителя учили только музыке. Постепенно они стали уделять больше внимания различным факторам, входящим в нее, и курс обучения вырос, включив чтение, письмо и первые ступени арифметики. Долгое время один и тот же учитель учил по всем этим предметам, и общий термин «музыка» охватывал их все, но как только число школ возросло и предметы усложнились, введена была специализация в обучении. Один учитель учил музыке, другой учил чтению, письму и арифметике, но они, вероятно, учили в одном и том же помещении».

По поводу заключительных соображений Лехнера и Мура можно только отметить, что и в дальнейшей истории Афин (как и других греческих городов) «Fachlehrersystem» могла иметь место только в школах, предназначенных для ограниченного числа особенно состоятельных. В большинстве школ и позже, конечно, один учитель преподавал все предметы (19).

На основании изложенного мы не истолковываем также известного свидетельства Платона о начальном школьном обучении в Афинах – в его «Протагоре» в смысле признания отдельного существования школ грамматистов и кифаристов, как это делают некоторые исследователи, например Г. Данту.

Указания Платона имеют, однако, большую ценность, давая яркую картину жизни именно мусической школы, в которой проводится как обучение языку и литературе, так и музыке. Эти же указания попутно отмечают и воспитательные задачи школы.

Платон говорит:

«Когда [родители] посылают [детей] в школу, то приказывают учителям гораздо больше заботиться о благочинии детей, нежели об их азбуке и игре на кифаре: учителя же об этом именно и забо-тятся и, когда дети научились грамоте и готовы понимать написанное, как прежде знали только звуки, – кладут они им на скамейки читать стихотворения хороших поэтов и заставляют их выучивать – а там много и вразумлений, много и рассказов назидательных и похвал и прославлений древних доблестных мужей, чтобы ребенок, соревнуясь, подражал им и стремился стать таким же. Опять и кифаристы, с своей стороны, заботятся о благоразумии, и чтобы юноши отнюдь не бесчинствовали. К тому же, когда научились играть на кифаре, учат их опять стихотворениям других хороших поэтов песнотворцев, прилаживая слова к музыке, и заставляют души детей свыкаться с правильными чередованиями и ладами, чтобы, становясь более кроткими и чинными и уравновешенными, были они годны и для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человека нуждается в чинности и добром ладе». (20)

Подводя общие итоги сказанному о программе афинской многолетней мусической школы, следует припомнить те замечания, которые по этому поводу высказывает Лукиан и которые, хотя и «моложе» изучаемой нами эпохи на шесть-семь столетий, все же с достаточной точностью (за исключением частностей – например, по вопросу об обучении счету) рисуют направление проводимой там работы: «Душу мы прежде всего совершенствуем, обучая юношей музыке, счету и грамоте; мы учим их писать и повторять все отчетливо; затем они учат изречения мудрецов и рассказы о древних подвигах и полезные мысли, изложенные в стихотворных размерах, чтобы юноши лучше запоминали их. Слушая о наградах и достойных деяниях, юноши понемногу вырастают душой и чувствуют стремление подражать им, для того чтобы впоследствии их воспевали и восхищались ими потомки, как мы восхищаемся предками благодаря творениям Гезиода и Гомера». (21)

В целом программа мусической школы характеризуется общим уклоном в область разрешения задач художественного воспитания. Этим задачам художественного воспитания подчинено изучение языка в целом, не говоря уже о литературе и музыке, что само собой в данном случае разумеется.

Столетием позже в круг предметов, связанных с борьбою за художественную культуру, было включено также и рисование. Это новшество было связано с именем известного греческого художника Памфила, родом из Амфиполиса, жившего в IV в. (до н. э.) и бывшего основателем Сикионской школы живописи, работу в которой он строил на основе установления тесной связи между живописью и математикой. Именно о нем знаменитый римский ученый I в. н. э., Плиний Старший, заметил в своей «Естественной истории»: «Авторитет Памфила произвел сначала в Сикионе, а потом во всей Греции то, что даровитых юношей прежде всего учили черчению или рисованию на буке, и это искусство принято было в качестве первой ступени свободных искусств». (22)

Принципы художественного воспитания, проводимые в афинской мусической школе V–IV вв., конечно, проходили через соответствующее классовое преломление. При этом основную особенность данного классового преломления, характерного вообще для жизнеотношения господствующих групп античного рабовладельческого общества данной эпохи, следует видеть в преобладании в учебном плане и материале занятий мусической школы элементов, мало содействующих воспитанию воли и активности в учащихся. Вопросы борьбы за существование – в их наиболее жизненном смысле – в смысле борьбы за кусок хлеба, за место под солнцем казались состоятельным представителям рабовладельческого класса – а ведь их и обслуживала в первую очередь мусическая школа – не имеющими существенного значения, поскольку они чувствовали себя прочно обеспеченными не только наличием крупной собственности, но и дарового рабского труда. В таких условиях принцип пассивной созерцательности не мог не являться предельною ценностью и основным критерием всего изучаемого в школе, отражая этим характерную особенность жизнеотношения рабовладельческих верхов эпохи расцвета и относительной стабилизации рабовладельческой формации.

Необходимо, однако, иметь в виду, что поскольку мусические школы были частными организациями, трудно дать устойчивую характеристику их учебного плана и его проведения: многое целиком зависело от индивидуального облика той или другой школы, тем более, что надзор государства за учебным делом в Афинах далеко не имел вполне систематического законченного характера.

Данные по истории мусической школы. В нашем распоряжении имеются некоторые данные, касающиеся вопросов школьного законодательства в Афинах.

Древнейшие из этих данных датируются эпохой Солона (VI в.).

Эсхин, оратор второй половины IV в. до н. э., в своей известной речи «Против Тимарха» попутно приводит ряд положений из этого законодательства. Так, между прочим, законодатель предлагает не оставлять детей на улице вне дома и сообразно этому предписывает посылать детей в школу только после восхода солнца и возвращать домой до заката.

В согласии с этим предлагается и двери школ открывать и закрывать в соответствующее время. Какое реальное значение имело подобное предписание в условиях афинской жизни – об этом речь будет далее.

Помимо этого Эсхин сообщает, что законодательство Солона фиксировало точно число учеников на каждого учителя, порядок торжественных празднеств в честь богов в школах и т. д., но не останавливается на деталях соответствующих законодательных пунктов. Что касается позднейшего времени (V–IV вв.), то от него мы не имеем вовсе каких-либо законодательных актов, имеющих отношение к школьному делу в Афинах (указ об употреблении ионического письма, между прочим, и в школьной практике датируется временем, последующим за Пелопоннесской войной).

Однако нам известно, что ареопаг – это высшее судилище и орган надзора по управлению государством, до V в. сохраняет в своих руках общее руководство школьным делом в Афинах, тогда как позже эта власть переходит к совету пятисот.

Фактически, конечно, не эти высшие государственные органы имели непосредственное отношение к школьному делу. Гораздо ближе к нему стояли специальные государственные, своего рода инспектора по народному образованию, так называемые софронисты, избираемые ежегодно в числе десяти и имевшие особенное значение в ранний период до V в.

Учитель в мусической школе. Поскольку мусическая школа была частной организацией, вся педагогическая работа в ней протекала на основании личного договора руководителя школы с родителями.

Что, однако, представлял собой этот руководитель и другие учителя школы? (23)

В данном случае необходимо обратить внимание на то, что афинские учителя произошли не из жреческой касты, но из сословия странствующих певцов, обычных гостей домов эллинской аристократии еще в Гомеровскую эпоху. (24) Такое происхождение учительства имело вполне реальные последствия.

Подобно тому, как давние странствующие сказители считали свою судьбу неразрывно связанной с судьбой аристократии, на службе которой они состояли, так, вероятно, и общее настроение их ближайшего потомства, греческого учительства, было, во всяком случае, на стороне их работодателей – состоятельных групп населения. В смысле «идеологических установок» эти группы имели основание положиться на учителей их молодого поколения.

За такую преданность состоятельные родители расплачивались с учительством мелкою монетой.

Все источники, за очень немногими исключениями, говорят нам о незавидном положении учителя мусической школы. Родители тех самых детей, которые приходили учиться в мусическую школу, уже по одному тому, что для учителя его работа являлась источником существования, следовательно, – работой по найму – относились к нему с тем же пренебрежением, с которым они привыкли относиться к любому платному ремесленному труду. Конечно, никаких педагогических учебных заведений не существовало. Каких-либо особых образовательных данных на открытие школы (которая в этом отношении приравнивалась к мастерской) не требовалось вовсе, и только жизненные случайности, горе и злоключения приводили человека к дверям школы в качестве учителя, что и нашло свое прекрасное выражение в изречении одного ионического поэта, которое со временем превратилось в поговорку по отношению к людям, долгое время пребывающим в безвестном отсутствии: «Он или умер или обучает детей грамоте». Это выражение специально применялось по отношению к пропавшим без вести афинянам после взятия Сиракуз.

Такому положению афинского учителя соответствовали и нормы его оплаты.

В афинской школе не полагалось каникул, зато в каждом месяце было много праздничных дней. (25) Если на тот или иной период времени перепадало значительное число праздников, расчетливые родители нередко предпочитали вообще не посылать детей в это время в школу – в целях экономии.

Таким образом, злой иронией над тяжелым положением афинского учителя звучит рассказ о Дионисии Младшем, Сиракузском тиране, который после своего низложения (344 г.) должен был за неимением других заработков заняться практической педагогикой в Коринфе. (26)

За семь столетий, протекших от V в. до н. э. по II в. н. э. многое изменилось в общественной жизни Афин, но положение учителя начальной школы осталось прежним.

По этому поводу можно привести очень любопытное свидетельство Лукиана, греческого писателя II в., находящееся в его «Мениппе, или путешествии в подземное царство», диалоге, который во многих отношениях является отдаленным предшественником «Божественной комедии» Данте.

Менипп, побывавший в подземном царстве и живым вернувшийся оттуда, рассказывает Филониду о своих впечатлениях:

«Ф и л о н и д. Скажи мне, Менипп, те из мертвых, которые имеют, здесь, на земле, роскошные и высокие гробницы, надгробия, статуи, надписи, неужели они не пользуются там внизу большим почетом, чем простые смертные?

Менипп. Ты шутишь, мой друг! если бы ты видел Мавзола,– я говорю о Мавзоле, карийце, прославленном своим погребальным памятником, я уверен, что тебе не удалось бы удержаться от смеха – так жалок он в своем заброшенном углу, затерянный в толпе покойников, и, мне кажется, вся радость у него от памятника в том, что он давит его всей своей тяжестью. Да, дорогой мой, после того как Эак отмерил каждому его участок – а дает он, в лучшем случае, не больше одного фута – приходится довольствоваться им и лежать на нем, съежившись до установленного размера. И еще сильнее рассмеялся бы ты при виде царей и сатрапов, нищенствующих среди мертвых и принужденных из бедности или продавать селенье, или учить грамоте: и всякий встречный издевается над ними, ударяя по щекам, как последних рабов». (27) При таких условиях трудно было учителям рассчитывать на приобретение авторитета среди своих учеников.

Большинство этих учителей стремилось достигнуть «успехов» в школьных занятиях, пуская в ход «надежное» и «испытанное» средство – палку. Нравы общества (сущность которых прекрасно выразил Платон в «Законах», говоря, что «палка служила для порядка и увещания детей педагогом») (28) были таковы, что при всем пренебрежении к учителю, ему не только не препятствовали производить подобные экзекуции, но, наоборот, рассматривали их как одну из его обязанностей.

Так, например, в «Облаках» Аристофана дана необыкновенно яркая картина «трудов и дней» типичной афинской мусической школы, картина, в которой тот же способ воздействия не только упоминается, но и рассматривается как весьма целесообразный:

Расскажу вам о том, что когда-то у нас воспитаньем звалось молодежи,
В те года, когда и, справедливости страж, процветал, когда скромность царила,
Вот вам первое: плача и визга детей было в городе вовсе не слышно.
Нет. Учтивою кучкой по улице шли ребятишки села к кифаристу
В самых легких одеждах, хотя бы мукой с неба падали снежные хлопья.
Приходили, садились, колен не скрестив (29), а почтенный наставник учил их
Стародедовским песням: «Паллада в бою воевода» или «Меди бряцанье»,
Запевая размеренно, строго и в лад, как отцы и как деды певали.
Если б баловать кто-нибудь вздумал, дурить, выводить переливы и свисты,
Как теперь это любят, Фринида (30) лады, безобразные трели, коленца,
Запищал бы под палкою шут. Поделом. Не бесчести святого искусства» (31).

Приведенное описание мусической школы не единственное у Аристофана. (32)

Вопросы внешнего устройства. К сожалению, как в описаниях Аристофана, так и в указаниях других авторов, нет достаточных данных, на основе которых можно было бы составить хотя бы приблизительное понятие о внешнем и внутреннем виде афинской школы.

Главным источником при разрешении этого вопроса остаются до настоящего времени изображения на вазах, которые прежде всего свидетельствуют о том, что занятия, как правило, протекали в закрытых помещениях.

Предположения Жирара, что школьные занятия могли протекать и на открытом воздухе, не подтверждаются вазовой живописью и, поскольку это так, нуждаются в дальнейших доказательствах.

Вазовые рисунки с их условным, часто почти символическим языком, в первую очередь кое-что могут нам сказать о меблировке школьных помещений и о находящихся в них школьных пособиях.

Рассматривая все ту же вазу Дуриса, мы видим отчетливые изображения на ней стульев со спинками, с выгнутыми ножками, предназначенных для учителей, а также изображения скромных табуреток с прямыми ножками – для учеников.

На стенах школы, изображенной Дурисом, развешаны лиры, лютни, свертки папируса, линейки и т. д.

Сроки обучения. Подводя итоги всем вышеприведенным данным, характеризующим мусическую школу, мы невольно ставим себе вопрос: правда, приведенные данные рисуют довольно пространную программу афинской мусической школы, но все же неужели для овладения этою программою нужно было затратить время от семи до шестнадцати, т. е. девять лет?

При ответе на этот вопрос следует прежде всего принять во внимание те ограниченные обстоятельства, на которые выше был ряд ссылок: низкую, а часто просто случайную квалификацию учителей, отсутствие учебных пособий на руках учеников, полное отсутствие домашних работ, примитивность методов препода вания, ведущих к длительным затяжкам в усвоении материала. (Платон, например, как указывалось выше, считает в «Законах» нормальным сроком изучения грамоты – три года). Одним из существенных обстоятельств в данном случае было то, что ученик, как уже отмечалось, одновременно с мусическою школой посещал школу гимнастическую (начиная с двенадцати лет), а также и то, что основные занятия мусической школы заканчивались к 14 годам жизни ученика, и последние два года параллельных занятий в мусической и гимнастической школах строились так, что центр тяжести работы лежал на занятиях в последней, а не в первой школе.

Примечания

1   Годы, в которые греческий мальчик из имущей семьи вступал в мусическую школу, кажутся нам до некоторой степени установленными хотя бы соответствующими свидетельствами Платона (в «Законах» VII, 794, с) и Аристотеля (в «Политике» VII, 15, 11). Правда, и тут трудно избежать противоречий. Так, например, тот же Платон предлагает в «Законах» (VII, 809, с) дать для обучения чтению и письму «десятилетнему ребенку приблизительно три года», а обучению игре на лире также три года – от тринадцати до шестнадцати лет. Это свидетельство Платона приводит Данту к выводу, что обучение в мусической школе начиналось с десятилетнего возраста. Такая точка зрения данного автора стоит, однако, изолированно в научной литературе. Скептическую позицию в данном вопросе занимает проф. Ф. Зелинский, который в своей вступительной статье к книге «Педагогические воззрения Платона и Аристотеля» (1916) отмечает: «Мы в предыдущем указали главные предметы афинского образования вообще независимо от их распределения по возрастам. Об этом распределении мы слишком мало знаем: все же нам известно, что деление образования на низшее, среднее и высшее в своем зародыше восходит к эпохе древнее Платона».
2   Платон, Ион, 531, с.
3   Ср. Платон, Законы, II, 654, а.
4   Под словом παιδεια разумелось прежде всего нравственное воспитание, воспитание лучших в классовом смысле душевных свойств и характера. Понятие это противопоставлялось понятию τροφη – физическое воспитание (а также вскармливание, кормление, питание – Г. Ж.).
5   К этой ссылке Стенцеля на Платона можно прибавить другую, а именно в «Ионе» (535, с). Платон с необыкновенною яркостью описывает потрясающее впечатление, производимое страницами Гомера: «у меня глаза полны слез». Когда же по воле поэта возникают грозные образы, то «волосы становятся дыбом от страха, и сердце бьется». Ряд других ссылок на древних авторов, характеризующих их преклонение пред Гомером, собрал О. Вилльман, Дидактика как теория образования в ее отношениях к социологии и истории образования, т. I, русск. перев. 1904, стр. 172.
6   Ср. у Платона: «Думаю я, Сократ,– сказал Протагор, – что большая доля образованности для настоящего человека – быть сильным по части стихотворения, а это значит – быть способным сознательно понимать сказанное поэтами, что правильно сочинено и что нет, – и уметь это разъяснять, да испрашивающим давать отчет»...и т. д. («Протагор», 338, с, 339, а).
У Платона же в «Государстве» (X, 607, с) имеется любопытное признание, что «воспитание в наших прекрасных государствах» «вкореняло привязанность» «к поэзии вообще, и прежде всего к Гомеру» (перев. П. Попова).
7   A. Messer по этому поводу замечает: «У римлян словом «Dictata» обозначалось понятие «неполных книг».
8   В отдельных случаях, однако, уже в эпоху Сократа, в Афинах существовали частные библиотеки, в которых были, например, полные списки «Илиады» и «Одиссеи». См. Ксенофонт, Воспоминания о Сократе, IV, 2, 8—10; 23.
9   В связи с этим интересно вспомнить любопытный эпизод, сообщаемый Ксенофонтом в его «Пире».
Во время пира у Каллия, одного из богатых афинских граждан, по предложению Сократа, каждый из присутствующих должен был открыть, чем он более всего гордится.
И вот, когда очередь доходит до одного из присутствующих, Никерата, тот признается, что больше всего он гордится тем, что знает наизусть всю «Илиаду» и «Одиссею» («Отец мой, заботясь о том, чтобы из меня вышел хороший человек, заставлял меня выучить все произведения Гомера, и теперь я мог бы сказать наизусть всю «Илиаду» и «Одиссею» и т. д.).Ксенофонт, Пир, III, 5.
10   Дурис — знаменитый живописец на вазах в Афинах середины V в. На его вазовых рисунках мифологические сюжеты отступают на второй план, и их место занимают бытовые сцены. Изделия с его подписью находятся в музеях Парижа, Лондона, Вены и Берлина.
11   Платон, Законы, VII, 810–811, а.
12   Ср. у Messer: «Обучение музыке в собственном смысле начиналось, как правило, позже, чем обучение грамматике».
13   Аристотель, Политика, VIII, 5—3.
14   A.Leaud и E.Glay, решительно отстаивая свою точку эрения, не подводят под нее новой фактической базы и остаются в границах общих соображений: «Греки всегда были искусными счетчиками, и прекрасные ритмы являлись предметом их особенных увлечений. Не нужно поэтому удивляться, если арифметика занимала почетное место в программе, впрочем, весьма мало диференцированной». Подобного рода соображения, конечно, ничего не доказывают.
15   Попутно нелишне вспомнить Горациевское противопоставление греческого образования, как исключительно литературного, римскому, в условиях которого придается соответствующее значение изучению арифметических вычислений.
Свидетельство Горация, как позднее (I в. до н. э.) и к тому же как свидетельство иноземное, не может служить устойчивым доказательством отсутствия преподавания арифметики в афинских школах V и IV вв., и его следует использовать лишь как доказательство условное, приводимое по принципу: «Если уже в I в. и т. д. – в V и IV и подавно нужно допустить и т. д.». В данном случае имеются в виду стр. 323—326 «Ars poetica» Горация, которые и приводим в переводе М, Дмитриева:

Грекам муза дала полнозвучное слово и гений.
Им, ни к чему независтливым, кроме величия славы.
Дети же римлян учатся долго, с трудом; но чему же?
На сто частей научаются асс разделять без ошибки.

Полностью данное место из «Ars poetica» приводится позже.
16   П. Таннери, Геометрия в древности. Один эпизод из передаваемых П. Таннери сведений о жизни Гиппократа не может не привлечь нашего внимания, а именно: «представляется почти вероятным, что он должен был учиться у известного астронома Эйнопида Хиосского. Этот Эйнопид основал у себя на родине школу, которая существовала довольно долго, но о которой мы располагаем совершенно недостаточными сведениями»
17   Ср. у О. Шмидта: «На какой ступени находилась античная алгебра, нам в точности неизвестно; мы имеем только памятник конца античной эпохи – сочинение Диофанта (III или IV в.)», О. Шм и д т, Алгебра, БСЭ, II, стр. 138.
18   Учение пифагорейцев о тесном родстве математики и грамматики – в широком смысле этого слова – с музыкой, которое лежало в основе всей их философско-педагогической деятельности, как нам кажется, является лишь наиболее ярким выражением общего для классической Эллады отношения к взаимосвязи этих дисциплин. Ср. у проф. А. Маковельского («Досократики» III, стр. XXIX): «Архит говорит о «родственности» науки о числах, геометрии, астрономии и теории музыки: все эти науки занимаются двумя родственными первообразами сущего». Платон («Государство», VII, 530a) сообщает, что пифагорейцы считали астрономию и теорию музыки «знаниями, сходными между собой». Пифагорейцы смотрели на грамматику как на науку, подчиненную музыке». Выдвигая свое последнее утверждение, проф. А. Маковельский имеет в виду свидетельство Квинтилиана «Institutio oratoria», I, 10, 17: «Архит и Эвен считали грамматику также подчиненной музыке».
19   Попутно нелишне припомнить свидетельство Диогена Лаэрция (III в. н. э.), согласно которому Платон изучал «науки» под руководством Дионисия, а гимнастику под управлением Аристона Аргосского. В дан-ном свидетельстве особенное значение имеет для нас то обстоятельство, что налицо одно противопоставление: науки – гимнастике, а не два: науки – музыке и науки – гимнастике.
Создается, таким образом, впечатление, что Дионисий объединял в своих руках и занятия музыкой и изучение тех или иных теоретических дисциплин.
20   Платон, Протагор, 325—326.
21   Лукиан, Анахарсис, или об упражнении тела, т. I, 21.
22   Плиний Старший, Historia naturalis, 35, 10, 77. На факт преподавания рисования в греческой мусической школе IV в. и позже обращает особое внимание М. Braunschwig, подчеркивая, что новое время только в лице Руссо поднялось до того уровня, на котором находилось разрешение этого вопроса в классической древности, и цитируя следующее суждение Руссо относительно преподавания рисования детям («Emile», кн. II, стр. 253):
«Я хотел бы, чтобы мой воспитанник занимался рисованием не ради самого именно искусства, а ради приобретения верного глаза и гибкости в руке; да и вообще не важно, знаком ли он с тем или иным упражнением, важно лишь, чтобы он получил проницательность чувств и тот хороший склад тела, который приобретается этим упражнением».
23   В примечании на стр. 100 своего исследования П. Жирар перечисляет те имена, которые присваивались учителю афинской мусической школы. Наиболее распространенными среди этих имен было имя «γραμματιστης» (грамматиста), что означало прежде всего учителя «грамоты» в нашем смысле этого слова; было в употреблении также имя «дидаскола» («διδασκαλος») и «грамматодидаскола» («γραμματοδιδασκαλος»). Под «дидасколом» разумели учителя языка, литературы и музыки. Последний термин «грамматодидаскол» должен был иметь еще более широкий смысл, обозначая учителя мусической школы вообще.
24   Эти певцы – рапсоды – сами исполняли в таких домах свои собственные эпические произведения, напоминая в этом отношении старых драматических поэтов, бывших обычно также и актерами. Когда эпическая поэзия уступила место другим видам творчества – элегии, ямбу и лирике, – декламаторами эпических произведений, преимущественно Гомера, Гесиода, а потом и ямбов Архилоха, мало-помалу стали рапсоды в позднейшем значении слова, т. е. декламаторы чужих произведений (см. примечание проф. Мищенка к «Истории» Геродота, V, 27). Именно эти-то позднейшие рапсоды, беря к себе на выучку мальчиков, положили начало школьным занятиям в Греции.
25   Псевдо-Ксенофонт прямо утверждает, что афинянам приходится справлять «столько праздников, сколько еще ни одному из греческих государств» («Афинская полития», III, 1).
26   Преданию о Дионисии посвящено известное стихотворение Беранже «Denys, maitre d'ecole».
27   Лукиан Менипп 17 изд. «Academia» т. I, 1935.
28   Платон, Законы, III, 70.
29   Скрещивание ног было признаком «дурного тона.» в Афинах. На не раз упомянутой берлинской вазе Дуриса фигурирует персонаж, сидящий со скрещенными ногами. Это, конечно, раб-педагог, приведший своих питомцев в школу и ожидающий окончания урока.
30   Фринид или Фринис, – греческий поэт и музыкант V в., новатор в области музыки.
31   Аристофан, Облака, 61–70. Попутно интересно указать еще на несколько афинских правил «хорошего тона» для детей, принадлежащих к состоятельному обществу. Запрещалось говорить в присутствии взрослых (допускались только ответы на вопросы), запрещалось вообще говорить громко, при ходьбе на улице запрещалось смотреть в лицо прохожим и т. д.
32   Представляется весьма любопытным противопоставить этому свидетельству описание пути в школу богатого подростка, относящееся, правда, к иному времени (II в. н. э.) и принадлежащее Лукиану («Две любви», II, 44): «Чуть свет покинув ложе, не разделенное ни с кем, и смыв чистою водой с глаз остатки сна, закрепив пряжкой на плече прочный плащ, подросток оставляет отчий очаг и, потупив взоры, идет по улице, не глядя в лицо никому из встречных. Пристойный хор служителей и дядек идет за ним, держа в руках орудья добродетели: не блестящие надрезы гребня, могущего разгладить прическу, не зеркала – неписанные образы, что с точностью вторят чертам лица, – нет, многочисленные складки табличек письменных идут вслед ему или книги, хранящие деяния старинной доблести, или, если путь лежит к учителю музыки, – мелодическая лира (Л у к и а н, «Две любви», II, 44).
Противопоставление Лукианом «пути» к учителю музыки – «пути» к учителям по другим предметам не может внести изменения в наше разрешение вопроса о так называемой «школе кифариста» и «школе грамматиста», поскольку данное свидетельство относится не только к иной исторической эпохе, но и к представителю исключительно богатых слоев населения. Из предшествующей аристофановской цитаты видно, наоборот, что обязанности «кифариста» по существу имели синтетический характер.

Гимнастическая школа

Общая характеристика. Уже выяснено, что в понятие καλοκαγαθια входило «всестороннее» интеллектуальное развитие и развитие культуры тела. Если таким образом музыка в широком смысле шла навстречу первому требованию и если местом усвоения ее была мусическая школа, то школа гимнастическая стремилась прежде всего удовлетворить второму требованию. (1)

Как уже указывалось выше, гимнастическая школа, находившаяся под покровительством бога Гермеса, являлась частным учреждением: этот вопрос следует признать разрешенным в основных работах по истории античной педагогики за последние десятилетия. (2) Он был ясен уже для Шмидта. Именно так разрешил его Жирар, после чего к нему примкнул Летурно. Из новейших исследователей встали на ту же точку зрения Цибарт, Лехнер, А. Лео и Глэ и Е. Мур.

Самое слово «гимнастический» греческого происхождения: γυμναστικη (подразумевается τεχνη) – от γυμνος, нагой, голый, обнаженный, чем отмечалось, что все важнейшие гимнастические упражнения совершались без одежды. К этому следует также прибавить, что слово γυμνασια – «гимнасия» «упражнение» (откуда соответствующее название специального типа учреждений, о которых будет речь ниже) – имело в греческом языке гораздо более широкий смысл, чем современное слово «гимнастика», охватывая очень широкий крут мероприятий в области культуры тела.

Какое же место гимнастические школы занимали в общей системе греческого образования наряду с мусическими?

По этому поводу Платон в уже цитированном месте «Протагора», дав описание мусической школы, говорит: «Так еще, кроме того, посылают детей в школу гимнастики, чтобы лучшие тела были у них на службе дельного разумения и не приходилось им от плохого свойства тел плоховать и на войне и в прочих делах». В этом платоновском отрывке наибольшее значение имеют первые слова. Нам кажется, что в данном случае переводчик В. С. Соловьев не вполне точно передал оттенки оригинала.

Соответствующий отрывок по-гречески начинается так: ετι τοινον προς τουτοις εις παιδοτριβου πεμπουσιν, т. е. в дословном переводе: сверх того (ετι τοινον) затем (προς τουτοις) посылают и т. д.

Если бы можно было настаивать на нашем переводе, из него представлялось бы последовательным сделать вывод, что Платон свидетельствует о более раннем начале мусического образования сравнительно с гимнастическим.

Пространно на данном вопросе останавливается Жирар, хотя выводы его являются довольно неопределенными, поскольку в его распоряжении нет соответствующих данных, которые позволили бы фиксировать время начала каждого вида.

Такое отсутствие данных Жирар считает вполне объяснимым тем обстоятельством, что вообще проблема «школьных возрастов» в гимнастической греческой школе не играла важной роли, вследствие чего одними и теми же видами упражнений могли заниматься подростки разнообразного возраста.

Доказательство же того, что гимнастические занятия захватывали довольно продолжительный период жизни подрастающего афинянина Жирар видит в том, что в Панафинейских играх участвовали дети и подростки трех разных возрастов.

И действительно, хотя и нельзя допустить, что вся работа гимнастической школы была направлена на подготовку к этим состязаниям, однако, с другой стороны, трудно предположить участие в состязаниях лиц, не проводящих систематических занятий в разнообразных областях гимнастических упражнений, то есть, иными словами, не обучающихся в гимнастической школе. В то же время изучение вазовых рисунков (ваза Дуриса и амфора в Лондоне) приводит Жирара к выводу, что учащиеся мусической школы по возрасту моложе учащихся школ гимнастических, колеблясь от десяти до двенадцати лет («за достоверное следует признать, что на расписных вазах ученики, обучающиеся у грамматиста и кифариста, изображаются более юными, чем ученики педотриба. Дети, фигурирующие на вазе Дуриса и на амфоре Британского музея, имеют в среднем возраст от десяти и не старше двенадцати лет»).

Этот вывод до некоторой степени подтверждается свидетельствами того же Платона в «Государстве».

В своей беседе с Адимантом Сократ прямо ставил вопрос: «Не начнем ли мы раньше воспитывать детей посредством музыки, чем посредством гимнастики?» На этот вопрос Адимант сразу дает решительный ответ, как о деле, не подлежащем обсуждению: «Конечно».

Из дальнейших бесед Адиманта с Сократом, однако, следует, что не все мусическое образование, но только начальные ступени его должны предшествовать обучению гимнастике.

«К музыке, – спрашивает Сократ Адиманта, – относишь ты рассказы или нет?
– Да.
– Рассказы же бывают двух родов, одни истинные, другие вымышленные ?
– Да.
– И надо воспитывать посредством и тех и других, и сначала посредством вымышленных?
– Не понимаю, что ты хочешь сказать.
– Ты не понимаешь, что сначала мы рассказываем детям сказки? А они, я думаю, вообще говоря, — вымысел, хотя в них заключается и истина. Раньше чем гимнастику, мы применяем для воспитания детей сказки.
– Это правда.
– Это я имел в виду, говоря, что надо раньше браться за музыку, чем за гимнастику.
– Правильно» (3)

В дальнейшем тексте «Государства» мы находим новые указания, из которых следует, что обучение гимнастике начинается только тогда, когда основы мусического образования были уже приобретены учащимися, однако все же это начало приходилось на детские годы.

«Не кажется ли тебе, – спрашивает Сократ своего собеседника,– что наша речь о музыке окончена? и она закончилась тем, чем ей и следовало закончиться: музыка должна заканчиваться любовью к красоте.
– Я согласен с этим.
– После же «музыки» надо воспитывать юношей при помощи гимнастики?
– Конечно.

Эта часть воспитания должна вестись также тщательно, начиная с детства, в течение всей жизни». (4)

Не вполне отчетливые формулировки Платона в цитируемых местах «Государства», а также сопоставление этих мест с другими, не легко анализируемыми местами «Государства» и «Законов» – повели к тому, что вокруг Платона, как исторического свидетеля в области ступеней аттического образования, уже давно возникла научная дискуссия.

При этом особо следует отметить позиции Каппа, который, опираясь на приведенные и другие тексты Платона, пытался доказать, что именно Платон свидетельствует о том, что в практике аттического образования классической эпохи гимнастическое образование предшествует мусическому.

Ход рассуждений Каппа следующий:

Во-первых, прежде всего в «Законах» мы находим прямое свидетельство о том, что гимнастическое образование мальчиков начинается с семи лет, непосредственно после отделения их от девочек:

«После же шести лет полы должны быть разделены, мальчики должны проводить время с мальчиками, а девочки с девочками; и те, и другие должны начать учиться: мальчикам должны быть даны учителя верховой езды, стрельбы из лука, бросания дротиков и камней из пращи». (5)

Во-вторых, по мнению Каппа, приведенную выше цитату из «Государства» (II, 376,е, 377,а) нельзя рассматривать, как отрицающую выдвинутое им положение о приоритете гимнастического образования в практике афинской школы классического периода.

Здесь отмечается только, что детские сказки, подобные тем, которые матери и служанки рассказывают детям и которые в широком смысле являются пропедевтикой мусического образования – предшествуют систематическим занятиям гимнастикой.

В третьих, наконец, по поводу также процитированного отрывка из «Государства» (II, 403,с) Капп отмечает, что выражение Платона «после же музыки надо воспитывать юношей при помощи гимнастики» должно быть трактуемо в том смысле, что тяжелые, систематические физические упражнения следует проводить с молодежью только старшего возраста, которая уже получила основы не только мусического образования, но и гимнастического (в общем смысле этого слова), причем относительно последнего в цитируемом же месте прямо говорится, что гимнастикой следует заниматься, «начиная с детства».

Изложенные соображения Каппа не встретили поддержки со стороны большинства последующих представителей истории античной педагогики, но эти соображения, однако, все же отчетливо показывают, что на приведенные выше свидетельства Платона нельзя полностью положиться и что в нашем стремлении определить подлинную структуру аттической классической школы – нам нужно искать новых, дополнительных данных.

Такие данные и пытается найти Данту, отстаивающий приоритет по времени мусического образования – над гимнастическим, путем привлечения к рассмотрению снова-таки Платона.

Данту останавливается на том месте из седьмой книги «Государства», где Сократ говорит своему собеседнику: «Музыка, если помнишь, соответствовала гимнастике» (522,а – по переводу Меликовой).

В греческом тексте в этом месте стоит εκεινη… αντιδτροφος της γυμναστικης, т. е. дословно: «она (т. е. музыка) является антистрофою гимнастики».

Употребление именно такого сопоставления кажется Данту особенно важным: «Это слово «антистрофа», заимствованное из области развития античного хора, достаточно ясно указывает на то, какая неразрывная взаимозависимость существовала между музыкой и гимнастикой. Разделять их представлялось совершенно невозможным, и они должны были следовать в жизни неразрывно и преемственно, как строфа и антистрофа в ритмических выступлениях хоров».

Эти соображения Дапту кажутся более остроумными, чем безусловно доказательными, но в общем арсенале доводов, имеющих своею целью обосновать одновременность занятий «музыкой» и гимнастикой (с приоритетом по времени начала занятий первой), конечно, не должны быть упущены.

К этой же категории доводов следует отнести и любопытное свидетельство Плавта (знаменитого римского драматурга II в. до н. э.) в его комедии Bacchides (425–434):

... у тебя, скажи,
В юности такое ль точно было воспитание?
Нет, и в двадцать лет не мог ты сам, без воспитателя,
Ни на пядь из дому выйти, если ж и случилося,
За бедою шла другая: никуда негодными
Признавались и наставник и его воспитанник.
Если до восхода солнца не пришел в палестру, жди
Наказания от префекта школ и немалого,
Там прыжки и бой кулачный, бег, метанье дротика,
Диска, мяч, борьба: распутниц нет там, поцелуев нет.
Там, а не в местах веселых проходила молодость.
Чуть вернемся о ипподрома, из палестры тотчас же
Скромно подпоясан, сядешь в кресло пред учителем
И читаешь, а в единой букве чуть лишь спутался,
Расцветят тебе всю кожу будто плащ кормилицы. (6)

Из данного косвенного (поскольку оно относится к иной исторической эпохе и иной стране) свидетельства мы можем все же извлечь некоторые ориентировочные, полезные нам выводы.

Выводы эти, без особых натяжек относимые к изучаемому нами времени, поскольку поэт говорит «о былых годах», сводятся к следующему:

1) Занятия в мусической и гимнастической школах протекали параллельно и одновременно в том возрасте учащихся, когда им уже «угрожает» «опасность женских поцелуев».

2) Система образования сводилась к двум одновременным (мусической и гимнастической), а не к трем школам (кифариста, грамматиста и гимнастической).

Таким образом, занятия в гимнастической школе предположительно начинались о 12 лет, и до 14 лет шла параллельная работа в двух школах — гимнастической и мусической.

Начиная с 14 лет, мусические занятия, не прекращаясь, отступали на второй план перед гимнастикой. Именно так (хотя и проблематически) рисует данную картину Жирар: «Начиная приблизительно с четырнадцати лет гимнастика приобретает преимущественное значение сравнительно с умственным воспитанием. Молодой афинянин поступал тогда в почти полное распоряжение педотриба, который ставил своей задачей развить одновременно его мускульную силу и его ловкость. Это не означало отказа от духовной жизни, но все же на первом месте стояло укрепление тела. Впрочем, все сказанное является лишь приблизительными соображениями».

Организация занятий. Система физического воспитания, даваемая гимнастической школой, охватывалась греческим термином πενταθλον «пентатлон», которое можно перевести как «пятиборье» и в котором объединились пять основных видов упражнений.

Упражнения эти были следующие: бег, борьба, прыганье, метанье диска и метанье копья. (7)

Упражнения в беге были, как о том свидетельствуют «Илиада» и «Одиссея», одной из наиболее древних и наиболее распространенных форм гимнастических упражнений.

В условиях Олимпийских игр бег занимал наиболее почетное место, а именно: победитель в беге давал свое имя предстоящей «Олимпиаде». Велико было также значение бега и в условиях греческой военной тактики, когда требовалось быстрое перемещение масс сражающихся – внезапные отступления и атаки. При таких условиях понятно, что бег превратился в важнейший вид гимнастических упражнений. (8)

Почти такое же значение как бег имела среди других гимнастических упражнений борьба. Греческая практика знала две различные ее формы. Согласно первой – требовалось самому, устояв на двух ногах, трижды бросить противника на землю спиною вниз, согласно второй – нужно было достигнуть того же результата, но в таком случае допускались все возможные положения борющихся в отношении друг друга, что мы и видим в знаменитой группе борцов во Флорентийском музее.

Прыганье в гимнастической практике греков занимало очень почетное место, как об этом нам свидетельствуют рисунки на вазах. Эти же рисунки нам дают также понятие о гимнастических гирях, которые при этом применялись. Обычная форма гирь имеет вид загнутых вперед клинков с рукоятками, которые держит прыгающий. Такие гири, сделанные обыкновенно из камня, облегчали прыжок, перенося вперед центр тяжести прыгающего. Древние источники сообщают нам данные о прыжках некоторых выдающихся гимнастов, которые достигали 14 метров.

Метание диска было упражнением, требующим очень большой ловкости и опытности.

Самый диск делался в виде линзы из камня, железа или меди и часто украшался разными рельефными изображениями. Обычно метание производилось правой рукой (иногда и левой). До момента бросания диск обыкновенно держали не в той руке, которой нужно было метать, для того чтобы не утомить ее. В момент метания диск перебрасывался в действующую руку. Ставилось задание забросить диск как можно дальше, при этом применялись два приема. При первом – диск в полете описывал дугу, при втором – летел почти по горизонтальной линии.

Конечно, знаменитая статуя Мирона «Дискобол», дошедшая до нас в Ватиканской копии, является лучшим изображением упражняющегося в этом виде гимнастики. Об этом хранят также память изображения на многих греческих вазах. Засвидетельствованы случаи полета диска на 100 футов и далее.

Метанье копья является упражнением, родственным предыдущему и имеющим непосредственное значение в качестве подготовки будущего воина. При метании копья ставились различные задачи: или нужно было забросить копье как можно далее или попасть в точно указанную цель. В зависимости от задания подготовка шла несовпадающими путями. Таковы были пять основных упражнений, составлявших «pentatlon», первоначальное обучение которым и проводилось в гимнастической школе. (9)

Сравнивая эти упражнения с аналогичными упражнениями в Спарте, Перикл у Фукидида отмечает их сравнительно мягкий, легкий характер, что не мешает им давать не меньшие результаты:

«Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и, тем не менее, с неменьшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником...

Хотя мы и охотно отваживаемся на опасности, скорее вследствие равнодушного отношения к ним, чем из привычки к тяжелым упражнениям... все же преимущество наше состоит в том, что мы не утомляем себя преждевременно предстоящими лишениями, а, подвергшись им, оказываемся мужественными не меньше наших противников, проводящих время в постоянных трудах». (10)

Связующим звеном музыки и гимнастики, кроме того обычного музыкального аккомпанемента, которым сопровождались гимнастические упражнения, являлась в практике греческой гимнастической школы «орхеистика» – искусство пляски, бесконечно более сложное и разнообразное, чем танцы новейшего времени, ставящее своей задачей передать всю сложную гамму человеческих переживаний. (11) Нужно допустить, что обучение этому искусству было теснейшим образом связано с участием учеников в народных играх, в зрелищах и что поэтому занятия и приобретали преимущественно не систематический, а так. сказать «сезонный» характер – в зависимости от календаря последних.

Особенное значение и особый характер пляски в условиях древнегреческой жизни станут нам до конца понятными, если мы припомним, что обыкновенно она сопровождалась пением пляшущих. Эта характерная черта древнегреческой пляски имела столь важное значение, что, например, Платон самое происхождение пляски связывал с выделением жеста, который первоначально составлял неразрывную часть исполнения песни. В связи с этим следует привести соответствующие строки из «Законов» Платона. Эти строки также отчетливо показывают – разрешение каких сложных психологических задач принимала на себя античная пляска: «все мирное искусство, где посредством танца почитаются боги и герои, предполагает счастливое состояние. В нем можно различить два случая: один, когда человек достигает счастья после трудов и опасностей, – тогда радость бывает сильнее; и другой, когда прежнее благополучие сохраняется и увеличивается – в этом случае радость бывает спокойнее, чем в первом. При подражании этим состояниям каждый человек при большой радости будет делать большие движения телом, при меньшей – меньшие. И у человека, более сдержанного и воспитывающего в себе мужество, перемены в движениях будут меньше, у трусливого и не привыкшего к сдержанности – сильнее и резче. Вообще всякий, издающий звуки, будь то в песнях или в словах, не может сохранить полного покоя тела. Таким образом, подражание словам, выражаясь в жестах, вызвало к жизни все искусство танца». (12)

«В античной Греции, – говорит по этому поводу Б. Л. Богаевский в своих комментариях к диалогу Лукиана «О пляске», – слово пляска (ορχησις) имело более широкое значение, чем у нас слово «танец», поскольку там пережиточно сохранялись элементы пляски, широко распространенной в первобытно-коммунистическом обществе, когда она имела магический и примитивно религиозный характер. В связи с этим в античности пляска представляла собой особую «науку» движения тела, с целью вызвать у массового зрителя образы, передающие душевное состояние и повествующие о мифологических, а иногда и исторических событиях». (13)

У Лукиана же мы находим яркую характеристику занятий, проводимых в гимнастических школах, которую мы можем рассматривать как итоговую по отношению к работе этих школ в целом.

«Тела... мы упражняем следующим образом: как я говорил, мы обнажаем их, когда они уже перестали быть нежными и слабыми, и прежде всего считаем нужным приучить их к воздуху, заставляя их быть наружи во все времена года, чтобы они не томились от жары и не страдали от холода, затем умащаем их оливковым маслом и растираем, чтобы тело стало более упругим. Было бы странно, если мы, зная, что даже необделанная кожа, смазанная маслом, становится прочнее и переносит большее напряжение, хотя она и мертва, не признавали бы, что живое тело станет лучше от оливкового масла. Затем мы придумываем различные упражнения и для каждого назначаем учителей и обучаем одного – кулачному бою, другого – панкратию, для того чтобы юноши привыкли преодолевать трудности и не избегали ударов и ран. Этим мы достигаем двух очень важных целей — приучаем их быть смелыми и самоотверженными в опасностях и делаем их здоровыми и сильными. Те же из них, которые борются, опустив головы, приучаются падать, не причиняя себе вреда, легко поднимаются на ноги и легко переносят, когда их обвивают руками, сгибают и душат, а также учатся и сами подбрасывать противника вверх. И это небесполезно, но главное безусловно в том, что от упражнения тело делается выносливее и сильнее. Не менее важно и другое последствие: юноши приобретают навык на случай, если им придется применить свои знания в сражении. Вступив в рукопашный бой с врагом, очевидно, что привычный скорее вырвется и подставит врагу ногу, или, очутившись под ним, скорее сумеет стать на ноги. Со всем этим, мы готовим юно-шей к важнейшему состязанию – к войне. Мы полагаем, что пользуемся при этом наилучшими упражнениями, закаляя нагое тело и делая его более здоровым и сильным, легким и стройным и непреодолимым для противников. Кому нужны такие воины, которые не переносят жажды и пыли, трепещут при виде крови, готовы умереть, прежде чем их коснется оружие и они схватятся в рукопашную с врагом? Наши же юноши румяны и смуглы от горячего солнца, сильны и полны жара и мужества благодаря тому, что наслаждаются блестящим здоровьем...

Гимнастические упражнения делают с нашим телом то же, что человек, веющий пшеницу, делает с зерном, отбрасывая пыль и мякину и отделяя чистый плод... Точно так же мы заставляем юношей упражняться в беге как на большие расстояния, так и на скорость: и этот бег производится не на твердом месте, а на глубоком песке, где трудней прочно встать и нелегко упереться ногами, так как они вязнут в мягкой почве. Далее они упражняются в прыгании через ров и через другие препятствия на случай, если это когда-нибудь им может понадобиться, иногда со свинцовыми шарами в руках. Затем они состязаются в метании дротика на далекое расстояние. Ты видел также в гимнасии медный круглый предмет, подобный маленькому щиту, не имеющему рукоятки и перевязки, ты еще взял его в руки, он лежал свободно и показался тебе тяжелым и неудобным в силу своей гладкости. Юноши подбрасывают его вверх, в воздух и вдаль, соперничая в том, кому удастся забросить выше или дальше, и это упражнение укрепляет их плечи и делает более упругими их конечности». (14)

Учитель в гимнастической школе. Кто же выступал в качестве руководителей всех указанных сложных гимнастических упражнений в афинской гимнастической школе?

Выше уже отмечалось, что гимнастические школы были такими же частными учреждениями, как и мусические школы. Во главе такой школы стоял παιδοτριβης, педотриб – учитель гимнастики, универсальный специалист по всем ее отдельным видам. Наши ранние источники ничего не говорят о том, имелись ли у него помощники, хотя ничто не мешает нам сделать такое допущение для более крупных школ.

Рисунки на вазах дают нам возможность видеть педотриба, со вниманием наблюдающего за упражнениями своих учеников и дающего им необходимые указания. При этом трость, которой он бы-вает неизменно вооружен, свидетельствует, что указания сопровождались и иными, более радикальными формами воздействия.

Вопросы внешнего устройства. Помещение гимнастической школы обычно называлось παλαιστρα (от παλη – борьба). В Афинах, как крупном центре, было, конечно, много палестр, и они различались одна от другой посредством присоединения к слову «палестра» имени ее содержателя. Каждая палестра имела свой индивидуальный облик в зависимости от местных условий – числа учащихся, степени их состоятельности и т, д., но все же можно указать и некоторые общие черты, характеризую¬щие «палестру вообще». В палестрах обыкновенно бывали открытые (для бега и борьбы) и закрытые помещения. Последние предназначались для натирания тела маслом и обсыпания его песком перед упражнениями, для омовений и т. д.

Мусические школы и палестры – в противоположность гимнасиям (о которых речь будет далее) – считались учебными заведениями, закрытыми для доступа посторонних, но правило это постоянно нарушалось, о чем в первую очередь свидетельствуют диалоги Платона.

Так, в «Гиппии Старшем» (288, в) софист Гиппий приглашает Сократа и его друзей явиться через несколько дней в школу Фейдострата, где он собирается выступить с публичным чтением своего нового произведения. Кроме самого факта приглашения, нас в данном случае не может не заинтересовать и тема предстоящего диспута: «О занятиях, свойственных молодежи».

В «Лизисе» (203,а, 204,а) группа молодежи останавливает Сократа, направляющегося из Академии в Ликей (о них далее) и приглашает его зайти в «новую палестру», где обучает некий Миккос – поклонник новой философии, и, в частности, почитатель Сократа.

«Большую часть нашего времени мы проводим там в дискуссиях и мы очень охотно привлечем тебя к ним».

Число этих примеров можно, конечно, умножить.

Существовала даже отдельная «категория» праздношатающихся по «палестрам» представителей «золотой молодежи», противопоставляя себя которым, один из героев аристофановской «Тишины» заявляет:

«Я и в прежние годы, в счастливые дни, никогда по палестрам не шлялся,
Угощая красивеньких мальчиков...» (761–2).

Остается остановиться на вопросе, каким образом осуществлялось в афинских условиях обучение в двух школах – мусической и гимнастической – одновременно?

Тут как раз уместно припомнить соответствующий пункт законодательства Солона, о котором была речь выше и согласно которому требовалось открывать школы после восхода солнца и закрывать до заката. Отсюда следует, что учебный день в афинских школах также был продолжительностью от восхода до заката. Нет никакого сомнения, что ученики начинали свой учебный день в одной школе, а заканчивали в другой.

В какой последовательности? Грасбергер по данному вопросу высказывает предположение, что утром ученик посещал мусическую школу, а во второй половине дня – гимнастическую.

Жирар данный вопрос предпочитает оставить открытым.

Действительно, в настоящее время установить эту последовательность, конечно, не представляется возможным, да едва ли она и имела характер постоянного правила, хотя предположение Грасбергера весьма обосновано.

Выводы. Подводя итоги сказанному о первой ступени афинской (15) образовательной системы (о мусических и гимнастических школах), мы не можем не подчеркнуть еще раз ярко классовый характер всей ее организации. Только с этой точки зрения мы можем понять, как уже указывалось выше, и материал учебной работы и ее методы: господство Гомера, усиленные занятия музыкой и гимнастическими упражнениями, индивидуальную систему занятий, возможную лишь в условиях ограниченного числа учеников, имеющих дело в определенное время с одним учителем.

При этом необходимо прибавить, что организация начального образования в виде системы частных школ, естественно, не только не ослабляла, но, наоборот, усиливала подчеркнуто классовый характер этой системы.

Пребыванием в мусической и гимнастической школах заканчивалось обучение в частных учебных заведениях.

Примечания

1    По существу оба эти требования сливались в неразрывное единство: нет никакого сомнения, что мусическая и гимнастическая школы работали в тесном контакте и имели множество точек соприкосновения, на чем придется остановиться далее.
Вот почему следует избегать таких решительных утверждений, какие мы находим хотя бы у Dobson (например: «Согласно традициям, афинское воспитание распадалось на две области: область культуры разума и область культуры тела» и т. д.
2    На иных, впрочем, позициях Barth и A. Messer: «Государство заботилось только об учреждениях для физического воспитания – палестрах для мальчиков, гимнасиях для юношей». К сожалению, однако, эти авторы не обосновывают своей точки зрения.
3    Платон, Государство, II, 376,е — 377, а, перев. С. В. Меликовой.
4    Платон, Государство, II, 403,с.
5    Платон, Законы, VII, 794,с.
6    Плавт, Избранные комедии, изд. «Academia», 1933, перев. А. Артюненова. В этом переводе даны все последующие цитаты из комедий Плавта.
7    Упражнения в плавании не входили, таким образом, в понятие «пятиборья», конечно, потому, что для систематического проведения их афинские гимнастические школы в городе, находящемся в восьми километрах от берега моря, не располагали соответствующими данными. Плавание, однако, являлось широко распространенным видом физических упражнений, не связанным школьными рамками. Это значение плавания нашло свое отражение в греческой поговорке для обозначения круглого невежества «μητε νειν μητε γραμματα»: «Не знаешь ни плавания, ни грамоты».
8    Состязания в беге иногда принимали различные усложненные формы. Одну из них, а именно – бег с факелами, описывает Павсаний («Описание Эллады», 30, 2): «Состязание состоит в том, чтобы прибежать к известному месту, не дав потухнуть факелу, и, если потухнет у прибежавшего первым, – он уже уступает победу второму, а, если потухнет у прибежавшего вторым, – тот уступает третьему, а если факелы у всех потухнут, победа никому не достается».
9    Важно подчеркнуть, что в практике греческой гимнастической школы эти различные упражнения выступали не изолированно, но образуя единый, замкнутый синтез.
В связи с этим можно припомнить соответствующее место из «Риторики» Аристотеля (гл. V):
«Атлетическая доблесть для состязаний слагается из достоинства роста, силы и быстроты; ведь и человек, быстро бегающий, есть в то же время человек сильный, так, именно – кто в состоянии известным образом передвигать ноги быстро и на далекое пространство способен к бегу, а тот, кто умеет сжимать и удерживать (своего противника), тот способен к борьбе; человек, умеющий наносить удары, способен к кулачному бою, а человек, умеющий делать и то и другое, способен к панкратии; что же касается человека, способного ко всем указанным видам телесных упражнений, то он способен к «пентатлу».
Несколько ранее в этой же главе «Риторики» Аристотель утверждает, что «атлеты, занимающиеся пентатлом, обладают наибольшей красотой»,
О «панкратии» см. далее.
10    Фукидид, История, II, 89.
11    Сократ в «Пире» Ксенофонта так описывает танец мальчика-танцовщика, плясавшего на пиру: « «Да, клянусь Зевсом... ведь я сделал наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея и ноги и руки; так и надо танцовать тому, кто хочет иметь тело легким» (Ксенофонт, Пир, II, 16;Ксенофонт, Сократические сочинения, 1935, изд. «Academia», перев. С. Соболевского, стр. 213).
12    Платон, Законы, VII, 815—816, перев. С. В. Меликовой.
13    Лукиан, О пляске, изд. «Academia», II, 736. Первый перевод диалога Лукиана «О пляске» дан проф. А. И. Малеиным в «Ежегоднике академических театров», 1913. Обширные комментарии, данные проф. А. И. Малеиным при своем переводе, всесторонне освещают данный вопрос.
14    Лукиан, Анахарсис, или об упражнении тела, 24–27. Панкратион – сложное гимнастическое упражнение, которое объединяло борьбу и кулачный бой.
15    Нам приходится по состоянию источников все время говорить только о столичных школах Афинского государства.

Гимнасий

Общая характеристика. Гимнасий (1) являлся государственной организацией, в которую вступали, конечно, наиболее состоятельные из окончивших занятия в мусических и гимнастических школах.

Гимнасии являются своеобразным созданием греческой классовой культуры.

Слово «гимнасий» после тех пояснений, которые были своевременно даны понятию «гимнастическая школа», не нуждается в новых толкованиях. По сути дела, гимнасиями назывались государственные учреждения, предназначавшиеся в первую очередь для дальнейшего усовершенствования в области гимнастики, а в небольшой мере также и в μουσικηв широком смысле этого слова – той молодежи, которая окончила занятия в мусической и гимнастических школах.

В гимнасиях эта молодежь в среднем пребывала в течение двух (от шестнадцати до восемнадцати) лет. Однако одновременно с этим гимнасии были широко доступны эфебам – всадникам, (о них речь ниже) – и взрослым полноправным гражданам, конечно, мужчинам. Сюда, в гимнасии, зрелые, свободные от каких-либо занятий люди собирались с целью приятно провести время, поделиться новостями (что имело большое значение ввиду отсутствия газет), понаблюдать за состязаниями молодежи – прежде всего в области гимнастики, а иногда и той или иной области μουσικη, послушать популярного философа (так, известно, что Сократ часто избирал местом своих собеседовании один из гимнасиев – Ликей) (2) и т. д.

В обстановке этого живого непринужденного общения, а именно к нему и сводилась прежде всего умственная тренировка подростков в гимнасии – одно из своеобразных явлений греческой культуры, с которым мы уже встречались в Спарте, свободная связь взрослого с подростком, основанная на любви первого ко второму и на приязни второго к первому, получила, как и в Спарте, характер прочного обычая. Ряд греческих писателей окружил этот род влечения старшего субъекта к младшему того же пола поэтическим ореолом, но в сущности этот обычай был чреват многими серьезными опасностями морального порядка. (3)

Академия. Ликей. Киносарз. В Афинах в изучаемую эпоху насчитывалось три гимнасия, содержавшихся на государственные средства: Ликей, Академия и Киносарг.

Ликей был расположен в восточной части города, в местности, принадлежащей храму Аполлона Ликейского, откуда и произошло его название.

Академия находилась в северо-восточной части города, в роще, посвященной неизвестному нам ближе мифическому герою Академу (4)

Киносарг, расположенный на Кефийской дороге (5) был тем гимнасием, куда в отличие от Ликея и Академии, принимавших в свои стены лишь афинян «чистой крови», допускались также и граждане, крови смешанной. Он имел своим покровителем Геракла в память того, что этот герой, согласно мифу, был сам рожден от неравных родителей – бога Зевса и смертной женщины Алкмены, – в связи с чем находилось название данного гимнасия κυων αργος, «белая собака», фигурирующая в одном из сказаний, связанных с Гераклом,

Небольшое число гимнасиев, досуг, необходимый для времяпрепровождения там, некоторые искусственные «меры отбора», наконец, характер распространенного, только что описанного института «однополой любви» – все это вместе взятое превращало гимнасии во вполне привилегированные учреждения, где молодежь приобретала вкусы, симпатии и склонности, неустранимые в течение всей последующей жизни.

Гимнасиальные литургии и гимнасиархи. Гимнасии были довольно сложными учреждениями, содержание которых требовало значительных средств.

Вопрос об изыскании последних Афины, как и другие греческие города, разрешали нередко при помощи так называемых литургий, имевших, впрочем, широкое применение и в других областях общественной жизни, о чем речь будет далее.

Литургиями назывались натуральные повинности, накладываемые на наиболее состоятельных, полноправных граждан с имущественным цензом не менее трех талантов и сводящиеся к тому, что данные лица взамен налогов должны были взять на себя расходы по организации или содержанию того или иного общественного начинания (в данном случае – гимнасия). Обложенный литургиею в пользу гимнасия получал титул «гимнасиарха» и являлся своеобразным попечителем учебного заведения.

В Афинах гимнасиархи несли часть расходов по устройству празднества Великих Панафиней, и каждый из них должен был снабжать опекаемый им гимнасий необходимыми школьными пособиями, оплачивать сверхштатных учителей, приглашаемых временно для улучшения постановки преподавания того или другого предмета, и т. п. В случае желания гимнасиарха, его могли избирать на эту должность несколько лет подряд.

Звание гимнасиарха было связано с определенным почетом. Его портретная статуя воздвигалась в гимнасие, его семейные праздники почитались и праздниками гимнасия, после его смерти его хоронили в стенах школы, и гимнасий ежегодными празднествами чтил его память. Такая связь, освобождавшая к тому же от других обложений, была лестна многим. Обязанность гимнасиарха превращалась в право, добиться которого стремились многие состоятельные граждане.

Известны случаи не только многолетнего гимнасиархата, но и, так сказать, гимнасиархата родового, когда звание гимнасиарха передавалось в семье от одного наследника к другому.

Примечания

1    Псевдо-Ксенофонт предлагает в своей «Афинской политии» достаточно путанный материал, в частности по вопросам просвещения, тем не менее его выводы по данному вопросу, в которых он противопоставляет аристократические гимнасии более демократическим палестрам – являются убедительными (10).
Наши сведения о внешнем устройстве гимнасиев данной эпохи, конечно, весьма ограниченны, однако из этого не следует, что мы можем принять заключения Барта по данному вопросу.
Последний утверждает: «гимнастика отчасти изучалась в гимнасиях, т. е. в крытых помещениях, отчасти на палестрах, т. е. на открытых площадях для упражнений. И гимнасии и палестры были собственностью государства».
Такое толкование Барта вносит большую неясность в изучаемый вопрос, модернизируя античную действительность. Все freien Ubungsplatze, даже наиболее простые – требовали соответствующих закрытых вспомогательных помещений (хотя бы элементарных), с другой стороны, гимнасии вовсе не напоминали современные закрытые помещения, поскольку основная часть занятий в них протекала под открытым небом. В этом смысле гораздо более правым нам представляется Видман, для которого понятие «палестра» совпадает с понятием «гимнастическая школа».
2    Иногда в помещениях гимнасиов устраивались торжественные банкеты по тому или иному случаю. Об одном из таких банкетов вспоминает Ксенофонт в своей «Греческой истории» (VI, 5, 49). В данном случае речь идет о том, что в связи с походом афинян на Пелопоннес, предводитель похода Ификрат организует в одном из гимнасиев – «Академии» – «общий ужин».
3    По этому поводу Энгельс говорит: «... унижение жен мстило за себя унижением и самих мужчин, так что, в конце концов, они погрязли в противоестественной любви к мальчикам, а их боги, как и они сами, оказались обесславленными мифом о Ганимеде» («Происхождение семьи, частной собственности и государства», стр. 87 изд. 1933 г.)
Ср. у Платона («Законы», I, стр. 636, b-d, перев. А. Н. Егунова): «Гимнасии и сисситии извратили не только среди людей, но даже и среди животных, древний и сообразный с природой закон, касающийся любовных наслаждений. ... Мы все порицаем критян за то, что они выдумали миф о Ганимеде. Так как они были убеждены, что их законы происходят от Зевса, они и присочинили этот миф против Зевса, чтобы вслед за богом пользоваться и этим наслаждением».
Правда, в данном отрывке Платон имеет в виду не афинские гимнасии, но это не меняет постановки вопроса.
4    Ср. у Диогена Лаэрция («Платон», I, 136): «По возвращении в Афины Платон приступил к занятиям в Академии. Это был гимнасий, обсаженный деревьями и названный так в честь героя Академа, как об этом свидетельствует Эвполид в своих «Освобожденных воинах»:
Под тенистыми аллеями бога Академа.
Тимон сообщает равным образом по поводу Платона: «(Платон) выступал во главе своих (учеников), будучи самым широколобым среди всех и приятным оратором, соперником тех цикад, гармонические песни которых звучат под сенями Экадемии».
Заметим здесь, что слово «Академия» раньше писалась через «э»: «экадемия».
Данное свидетельство нуждается в следующих пояснениях.
1) Эвполид – греческий комедиограф V в., произведения которого дошли до нас в отрывках.
2) Тимон (Из Флиунта) – греческий философ-скептик конца III – начала II в. до н. э. Главное произведение – «Силлы» (в трех книгах).
3) Термин «широколобый» в отношении Платона – намек на его прозвище («Платон»). Подлинное имя Платона, согласно традиции, сообщаемой тем же Диогеном Лаэрцием, – Аристокл (I, 134)
Между прочим, любопытно вспомнить, что у Н. Г. Чернышевского имеется попытка дать описание Академии, и притом в двух вариантах, под названием «Академия лазурных гор». Первый вариант помещен в 1-й ч. X т. Полн. собр. соч. Чернышевского, второй – во II т. «Литературного наследия».
5    Для выяснения классовой природы афинских гимнасиев важно подчеркнуть, что все три гимнасия находились в «священных» местах, тесно связанных со старинными храмами и другими объектами религиозного почитания.

Эфебия

Эфебия как государственная военная организация. Образовательный путь полноправного афинского гражданина замыкался отбыванием воинской повинности в условиях так называемой эфебии. (1)

Наши устойчивые сведения об эфебии начинаются от III в. до н. э. От времени предшествующего мы имеем лишь небольшое число надписей и случайные указания некоторых авторов (Фукидид, Аристофан и др.).

Данных этих далеко недостаточно для того, чтобы дать вполне отчетливую картину организации и жизни эфебии в V–IV вв., но все же важнейшие линии развития выступают более или менее ясно и за указанный период.

В V в. эфебия является обязательной для молодых людей (от 18 до 20 лет), принадлежавших к трем высшим «классам», следовательно, имевших на основе так называемого законодательства Солона свыше 200 мер жидких продуктов годового дохода.

Представители двух высших классов, попадавшие в эфебию, образовали в ней привилегированный отряд «всадников».

Из всего предыдущего следует, что окончившие занятия в гимнасиях, как правило, в силу своей материальной обеспеченности, должны были вступать именно в этот отряд, хотя, с другой стороны, мы не имеем никаких свидетельств, которые говорили бы об обусловленности такого вступления образовательным цензом.

На лиц, призывавшихся в эфебию, каждый год составлялись специальные списки (средним числом до 1000 человек), которые и сохраняли свою силу по окончании эфебии на сорок лет, поскольку обязательство военной службы распространялось до 60 лет (на основе государственных призывов в случае войны).

Порядок зачисления в эфебию. Зачисление в эфебию совпадало с гражданским совершеннолетием и было им обусловлено.

По этому поводу Аристотель дает исчерпывающие указания. «Гражданскими правами», — читаем мы в «Афинской Политии», – пользуются люди, которых родители оба граждане. Они вносятся в списки демотов по достижении восемнадцатилетнего возраста Всякий paз, когда производится их запись, демоты решают голосованием под присягой относительно их, во-первых, находят ли, что они достигли положенного законом возраста (а в случав отрицательного решения молодые люди опять поступают в разряд несовершеннолетних); во-вторых, свободный ли каждый из них в отдельности и законно ли рожденный. Затем, если его отвергнут, признав несвободным, он имеет право апеллировать в суд. Демоты выбирают в качестве обвинителей пятерых из своей среды и, если будет признано, что он не имеет права быть записанным, государство продает его в рабство; если же он выиграет дело, демоты обязаны его вписать. После этого вписанных подвергает докимасии Совет и, если окажется, что данное лицо моложе восемнадцати лет, налагает взыскание на демотов, внесших его в список.

После того, как зфебы подвергнутся докимасии, отцы их собираются по филам и, принеся присягу, выбирают троих из членов фил в возрасте свыше 40 лет от роду — таких, которые, по их мнению, будут наилучшими и наиболее пригодными, чтобы иметь попечение об эфебах, а из них народ выбирает поднятием рук по одному от каждой филы в качестве софрониста и из всех вообще афинян – космета над всеми. Эти лица, собрав эфебов, прежде всего обходят храмы богов, затем отправляются в Пирей и несут гарнизонную службу – одни в Мунихии, другие в Акте.

Далее народ выбирает для них поднятием рук двух педотрибов и учителей, которые должны обучать их фехтованию, стрельбе из лука, метанию дротика и спусканию катапульта.

На содержание народ выдает софронистам по 1 драхме каждому, а эфебам по 4 обола каждому. Каждый софронист получает деньги эфебов своей филы, закупает припасы для всех в общее хозяйство (они обедают вместе с филами) и заботятся обо всем остальном».(2)

Зачисление в эфебию было связано с принесением присяги на верность службы государству.

Принесение присяги превращало молодого человека в граждански правоспособное лицо, давая ему право наследования, право опеки (между прочим, над матерью), право распоряжения имуществом и право быть членом народного собрания (в то время как доступ к магистратурам открывался только с тридцати лет). (3)

Эта же присяга превращала его в полноправного эфеба, (внешним признаком которого была особая форма: широкополая шляпа и черная хламида — военный плащ особого покроя, а также короткие волосы – в отличие от детей и представителей старшего поколения), причем в зависимости от своего имущественного положения, как указывалось выше, он попадал или в категорию «всадников», или в категорию «тяжеловооруженных».

Текст присяги зфебов сохранился до наших дней: «Клянусь никогда не опозорить священного оружия и не покинуть своего места в сражении. Клянусь сражаться за моих богов и за свой очаг один и вместе со всеми. Клянусь после моей смерти оставить родину не умаленной, но более могущественной и крепкой. Клянусь исполнять приказания, исходящие от мудрых представителей государства. Клянусь соблюдать как ныне действующие, так и последующие законы государства. Клянусь не допускать нарушения и колебания этих законов моего отца, и в свидетели моей присяги призываю Аглавру, Эниалия, Ареста, Зевса, Авксо и Гегемона».

Этот текст весьма интересен и поучителен.

Первый год эфебии. Как уже указывалось, эфебия охватывала двухгодичный срок. В течение первого года эфебы проводили довольно разнообразную подготовку, включавшую гимнастическую тренировку и упражнения чисто военного характера.

Эти упражнения и тренировка отличались большим разнообразием: тут можно упомянуть упражнения в борьбе, в беге, в частности в беге с факелами (о котором выше была речь), упражнения в верховой езде, в езде на колесницах, метании копий, дисков, камней (при помощи пращи), стрельбе из лука, плавании и т. д. Наряду с этим изучались вопросы военной техники того времени: употребление военных машин, искусство постройки лагерей, основы кораблестроения путем посещения военных кораблей и т. д.

В то же время не следует представлять себе зфебию первого года как организацию чисто казарменного типа.

Эфебы собирались ежедневно на общие трапезы и на специальные занятия, остальное же время они жили свободно в Афинах, причем всадническая верхушка эфебии вела шумную, более или менее беззаботную в зависимости от личных средств жизнь, участвуя в попойках (4) и посещая театры, где эфебы имели особые места (5), и т. д.

Иногда эта веселая жизнь настолько выходила за рамки обычного уклада, что требовала для своей регламентации вмешательства властей, вносивших те или другие ограничения в порядок жизни этой категории эфебов. Именно их шумное общество выступает в лице отдельных своих представителей во многих диалогах Платона, и именно они, «неустрашимые всадники», принимающие такое живое участие в общественной жизни, являются главной действующей единицей в комедии Аристофана «Всадники», выступая там как противники Клеона, вождя афинской худородной плутократии. Поэт нашел чудесные стихи для того, чтобы передать в ярких образах классовые настроения всадников в их ненависти против «случайного выскочки» Клеона (например стр. 566–580). «Всадники» появились на сцене афинского театра, как известно, в 424 г. Похвалы, расточаемые в этой комедии привилегированным эфебам, не помешали последним выступить против Аристофана в следующем году, когда в своей комедии «Облака» он попытался взять под сомнение деятельность Сократа, пользующегося большою популярностью именно среди них. Таким отношением к поэту всадники-эфебы показали, что они умеют осознавать свои классовые интересы настолько определенно, что не поддаются влияниям даже своих излюбленных поэтов, когда последние в свою очередь в силу тех или иных причин меняют вехи.

Второй год эфебии. «Таким образом, — продолжает свой рассказ Аристотель в цитируемой выше главе «Афинской Политии», – эфебы проводят первый год. На следующий же год после народного собрания, в театре, эфебы показывают народу строевые приемы и получают от государства щит и копье. После этого они охраняют границы страны, дежуря все время на сторожевых постах. Гарнизонную службу они исполняют в течение двух лет, нося хламиды, и на это время освобождаются от всех повинностей. Перед судом они не выступают ни в качестве ответчика, ни в качестве истцов, чтобы не было повода отлучаться, — разве только возникает дело о наследстве или наследнице, или если кому-нибудь придется в его роде исполнять жреческие обязанности. По истечении двух лет они становятся уже на один уровень с остальными гражданами».

Наряду с этим на эфебов-всадников возлагался ряд обязанностей почетного характера: принимать участие в приеме послов, составляя их охрану, нести такую же охранную службу при высших сановниках государства и т. п.

В дни торжественных празднеств, справлявшихся в Афинах с необыкновенной роскошью, именно эти эфебы занимали почетные места в тех пышных шествиях, которые с таким неподражаемым совершенством переданы на чудесных фризах Парфенона и сохранились наряду с другими сценами из жизни эфебов на многочисленных вазовых рисунках.

Примечания

1   Эфебия – от εφηβος – молодой человек (ηβη – молодость, юность). В связи с этим словом находится имя Гебы (богини юности), в Риме — Juventus.
Разровненные черты прекрасного облика Гебы, встречающиеся на ан¬тичных вазовых изображениях, камеях и монетах, как иввестно, послужили для Канрвы, и особенно Торвальдсена, исходным моментом для создания ее скульптурных изображений.
2   Аристотель, Афинская Полития, 42 (1–3). К приведенному тексту Аристотеля следует дать такие пояснения: 1. Демотами назывались члены дема (т. е. подразделения фил; в Аттике число демов колебалось от 100 до 174). 2. Докимасия – испытание кандидата доверенными лицами, задачею которых являлось выяснение, подходит ли он к исполнению возложенных на него поручений. Подробное описание докимасии дает Аристотель в «Афинской Политии», 55, 3). 3. Катапалът (лат. – catapulta) – военное метательное орудие. 4. Оплата содержания дана в исчислении по дням.
3   Формально дозволенное в восемнадцать лет участие в народном собрании считалось, однако, предосудительным до двадцатилетнего возраста.
Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» насмешливо вспоминает о младшем брате Платона – Главконе, который пробовал выступить в народном собрании, желая стать во главе государства, хотя ему еще не было двад¬цати лет.
Последствием этих выступлений было то, что «его стаскивали с ораторской кафедры и осмеивали» (III, 6, 1).
Комментируя это место, С. И, Соболевский (Ксенофонт, Сократические сочинения, изд. «Academia», 1935, стр. 362) приводит ряд любопытных ссылок на соответствующие места из Аристофана» («Всадники», ст. 1373 и сл. и «Облака», ст. 991), из которых следует, что для молодежи в возрасте от 18 до 20 лет считалось предосудительным не только участие в народном собрании, но и просто прохождение через ту площадь, на которой происходило народное собрание.
К этим свидетельствам Аристофана нам следует отнестись (учитывая его классовые позиции) с известным недоверием. При этом необходимо помнить и о других свидетельствах, говорящих о том, что не только эфебы, но и молодежь гимнасиального возраста посещала суды (правда, в качестве пассивных слушателей протекавших процессов).
4   Ср. Исократ, Ареопагитик, 48.
5   «Мы водим юношей на счет государства в театр; там они смотрят в комедиях и трагедиях на доблести древних и на пороки для того, чтобы стремиться к первым и воздерживаться от вторых» (Лукиан, Анахарсис, или об упражнении тела, 22).

История античной педагогики

Просветительная практика Афин в V – IV веках